– Что ты сидишь? Начинай! – крикнула Вера неожиданно охрипшим голосом. – Через секунду я буду готова. Ну?

Алексей кивнул и поднялся. Включил обогреватель, выдвинул кресло на середину комнаты, снял с полки свернутое полотнище синего бархата, развернул и набросил на кресло.

– Садись!

Его движения, вначале несколько суматошные, постепенно становились выверенными и точными. Он словно преобразился: в мастерской не было больше нервного, взвинченного человека, сокрушенного душевной смутой, – перед Верой стоял художник, профессионал, уверенный в своих силах. И его работа была ритуалом, священнодействием, недоступным для непосвященных. Теперь он был в своей стихии.

А Вера…

«Только бы он не заметил, как меня трясет! Только бы не заметил…» – повторяла она про себя, пытаясь полностью сосредоточиться на этой мысли, чтобы ни о чем больше не думать.

– Нет, не так – вот так. – Он приблизился к ней вплотную, коснулся плеча. Она испуганно вжалась в кресло.

– Расслабься, сейчас воздух нагреется, тебе будет теплей.

«Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал!» – молнией чиркнула в сознании строчка Лермонтова. Господи, что это с ней? Кажется, легче на улицу выскочить нагишом, чем вот так перед ним.

– Сядь поглубже. Откинься назад. Вот, хорошо! А эту руку – за голову. – Он уложил ее руку в нужное положение, ненароком коснувшись соска, и ей показалось, что сейчас она потеряет сознание. – А эту – сюда, брось ее свободно, пускай кисть будет чуть-чуть изломана. Угу… вот так и сиди.

«Что ж такое творится? – Ее сердце стучало гулким молотом, в голове шумело, душа ушла в пятки. – Что это? Ведь не девочка! Не впервые меня мужчина раздетой видит…»

Однако постепенно его спокойствие начало передаваться и ей. Алексей отошел к опрокинутому этюднику, установил его, подобрал подходящий холст, натянутый на подрамник, приговаривая:

– Так, этот слишком велик… Этот все перекосит… А! Вот то, что нужно!

Готовясь к работе, он все время глядел на нее, взгляд его ловил плавные изгибы ее округлого тела, в котором – в этом она не сомневалась! – не было ни одного изъяна.

В свете горящих свечей ее матовая бархатистая кожа словно бы отливала жемчужным блеском, высвечиваясь изнутри. Золотистое тело тонуло в бездне темного бархата, оно само становилось источником света, трепетного, живого и теплого.

Уголь шуршал по холсту, рука Алексея танцевала, нанося быстрые точные линии; она превратилась в некое существо, живущее в особом ритме и особом пространстве… Оно ведало о Вере все – даже то, чего сама Вера о себе не знала, не подозревая, что таилось в ее красоте – в ее естестве, раскрывшемся перед глазами художника… И эти его глаза… Вначале Вера не знала, куда деться от этого цепкого взгляда, пронизывающего насквозь. Но потом уже не могла от него оторваться: их глаза, устремленные друг на друга, как будто слились, соединившись неразрывной незримой нитью, по которой устремилась от одного к другому радость, энергия, красота…

Внезапно Вера почувствовала себя сосудом, в котором хранится нечто столь редкое, столь драгоценное, что ей захотелось всю себя – до последнего вздоха, до клеточки женского своего существа – отдать этому человеку, открывшему ей ее собственную неповторимую красоту… Никакие слова, никакие признания не убеждали, что она прекрасна, что она любима, красноречивей, чем этот горящий взгляд художника.

И никогда прежде она не была так счастлива!

Когда сеанс был окончен, за окнами уже брезжил слабый, призрачный свет.

Алексей удалился на кухоньку, чтобы дать Вере спокойно одеться. Она едва могла подняться – от долгой неподвижности тело занемело, словно налитое свинцом. Одевшись и медленно, точно во сне, добравшись до стола, она опустилась в кресло.

«Сейчас бы поспать!» – промурлыкала она про себя.

Но какой тут сон, если он – рядом!

И через каких-нибудь пять минут перед ней дымился крепкий кофе, на овальном блюде остывали горячие тосты с подрумяненным сыром, на отдельной тарелочке красовалось крутобокое зеленое яблоко, а рядом – в крошечной серебряной вазочке – горстка конфет.

Вера принялась грызть яблоко, с наслаждением чувствуя, как живительный сок стекает по небу, как оживает она в это рассветное утро…

Если бы она знала, каким кошмаром закончится этот день…

Теперь Вера понимала, почему в тот злосчастный вечер, когда в мастерской появилась Карина, Алеша словно позабыл о ее существовании. Просто его личное время кончилось и началась работа! Он не мог иначе – работа поглощала его целиком, была для него всем… Взяв в руки кисть, он тотчас оказывался в ином измерении, а окружающий мир переставал для него существовать!

Но исчезла где-то, растаяла беззаботная Каринэ – у него теперь есть она – Вера! Это было ясно без слов – Вера сердцем чувствовала, что он нашел именно ту модель, о которой мечтал… Он не захочет больше работать ни с какой другой! И дело тут было не только в работе – он был покорен ее женственностью, властью ее женского очарования, он восхищался ею, и… да, конечно, он был влюблен! Вера боялась себе в этом признаться, боялась спугнуть свое хрупкое счастье, но ничего поделать с собой не могла – она ликовала!

Ночь, проведенная за работой, колдовская ночь слияния душ, ночь творчества одарила их какой-то особенной близостью. В этой близости слились воедино те чувства, которые испытывали друг к другу любовники и брат с сестрой… Да, теперь они были роднее и ближе друг другу, чем просто любовники, хотя огонь неутоленного желания горел в глазах обоих… И какой же радостью был наполнен этот расцветающий день, когда они оба знали: безвременье кончилось, их время настало, и все задуманное сбудется, только не надо ничего торопить…

Вот они и не торопили. Пили кофе, прихлебывая маленькими глоточками. Передавали друг другу сахар и вазочку с конфетами и наслаждались этими короткими ласковыми прикосновениями.

– Какое все-таки чудо, что ты появилась здесь вчера! – воскликнул Алексей, восторженно глядя на нее.

– Да… вчера… ночью, – задумчиво повторила Вера, и с лиц обоих сползла улыбка. Оба, словно очнувшись, вспомнили: Аркадий, укравший адрес и телефон… Владимир Андреевич там один… в опасности!

– Пойду отцу позвоню, – помрачнев, сказал Алексей.

– Может быть, еще рано? Ведь только начало шестого… – Вера опустила глаза. Снова чувство вины возвращалось к ней.

– Он в последние дни встает ни свет ни заря. По-моему, он вообще не спит. – Заметив ее напряженность, он нежно коснулся губами ее руки: – Не волнуйся, мы все исправим.

«Слава Богу! – взмолилась она. – Слава Богу, он сказал мы…»

Алеша торопливо набрал номер отца. В трубке слышались длинные гудки – телефон Даровацкого не отвечал…

– Какой же я идиот! – вдруг подскочил Алеша, стукнув кулаком по лбу. – Он же просил… он кричал, да, в голос кричал тогда, чтобы я тебя вернул немедленно! Но я тебя не догнал… Знаешь, все перепуталось в голове, и я как-то совсем не подумал вернуться… Вот идио-о-от! Хорош сынок, ничего не скажешь! Он же так плохо чувствовал себя в эти дни…

– Что же мы тут сидим! – рванулась Вера. – Скорей к нему!

Они наскоро оделись и понеслись через спящую Москву в Хлебный…

Дверь в квартире Даровацкого оказалась незапертой. Недоброе предчувствие охватило обоих.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить старика, если тот еще спит, они на цыпочках двинулись по длинному коридору. Алексей тихонечко приоткрыл одну из дверей, и Вера увидела маленькую прямоугольную комнатку с наборным паркетом, в которой стояла аккуратно застеленная кровать с тумбочкой у изголовья.

– Это его спальня? – шепнула Вера. Алексей молча кивнул.

Было ясно – Даровацкий этой ночью не ложился в постель.

Торопясь, Алексей приблизился к двери в гостиную и рывком распахнул ее. Вера услышала его сдавленный крик:

– Отец!

Владимир Андреевич был мертв. Это было ясно с первого взгляда. Он лежал на полу возле кресел, раскинув руки и запрокинув голову, а на изжелта-восковом лице застыло по-детски изумленное выражение.