– Не ты одна – мы обе. – Вера была белее подушки, на которой лежала.

– Да, обе! Прости меня, если сможешь.

– Мама, а как же… помнишь, ты привезла меня к умирающей, она передала мне рыбку? Как она узнала о нас? Это была мать отца?

– Да, Мария Александровна. Она была очень сильной и властной женщиной. Какими-то путями она без Володиной помощи все-таки разыскала меня. И велела, буквально приказала исполнить ее последнюю волю. Мол, воля умирающей – закон! Я не посмела ослушаться. Она сказала, что, если рыбка не перейдет к тебе, как и положено – по наследству, последствия будут ужасны. Что лучше не нарушать этой страшной традиции – лучше для тебя… Что человеку нельзя вмешиваться в волю высших предначертаний… Мы долго с ней проговорили, и я сдалась. Я привезла тебя к ней, постаравшись, чтобы ты ничего не узнала и не смогла докопаться до корней всей этой истории…

– А Владимир Андреевич… отец знал, что рыбка все-таки перешла к его дочери?

– Я думаю, знал! Конечно, мать ему рассказала.

– И он не пытался… найти меня! Хоть позже, когда я выросла?

– Пытался. Еще как пытался! Но я не дала. У нас уже была своя семья, ты росла рядом с Николай Николаичем, хоть и знала, что он тебе не родной… Я не хотела тебя тревожить, думала, что появление невесть откуда отца перевернет налаженную, спокойную жизнь. Я взяла с него слово, что он не предпримет попыток повстречаться с тобой. Ты не виновата, что принадлежишь к проклятому роду… Я сказала: пусть он этой клятвой искупит свою вину перед тобой…

– В чем же его вина?

– В том, что он – твой отец! Что он накликал на тебя угрозу беды, став твоим отцом.

– Но ведь он не виноват, что является потомком этого рода, что у него родилась дочь… Это же все было не в его воле…

– Конечно, не в его! Но что это меняет?..

– Мама, видишь, от того, что ты вмешалась в эту цепь событий, стало только хуже! Значит, и вправду человеку надо нести свой крест, не спрашивая, зачем дана ему такая ноша?

– Значит, и вправду! Но нам дано знать так мало! И человек всегда хочет сделать как лучше.

– По своему разумению… А получается, что разум наш слеп и глух?!

– Что ты терзаешь меня? – не выдержала Ирина Ивановна. – Я многого не понимала… и сейчас не понимаю. Я выросла в той стране и в то время, когда о таких вещах не принято было думать! Мы все жили тогда как слепые котята…

– Мама, но были же и другие люди… кому и тогда многое было открыто. Верующие люди. Такие, как мой отец! Судьба свела тебя с ним – с таким человеком! Как же ты могла променять его на… это ничтожество, мама?!

– Я уже сказала – это все из-за тебя… И не требуй от меня большего, чем я могу… Я за все сполна заплатила!

– Мамочка, милая, прости меня! – Вера приникла к матери, обняла, и долго просидели они так, обнявшись.

Ирина Ивановна перекрестила Веру:

– Держись, девочка. Видно, от судьбы не уйдешь… Я буду думать… Я всю жизнь свою об этом думала и теперь буду думать. Может быть, можно еще что-то изменить…

– Нет, мама, тут уж ничего не изменишь… У меня нет ни отца, ни любимого…

– Да, но у тебя есть брат! А это немало.

– О Боже, только не это! – закричала Вера. – Не говори мне об этом! Никогда, слышишь! Я не смогу!..

– Прости меня, Верушка! Не помни зла.

– Ты не виновата. Тут никто не виноват. Значит, так надо. И я постараюсь выжить, я приму этот крест…

Оставив наконец Веру, Ирина Ивановна долго стояла на лестнице, опершись о перила, – не было сил двинуться в обратный путь – к дому, где ни тепла, ни радости… Она подумала, что потеряла дочь, ради которой пожертвовала всем – женским счастьем, любовью… Выходит, жертва ее была напрасна. И что она могла теперь дать своей взрослой дочери, кроме кулечка с фруктами?.. Та отвергала ее заботу. Похоже, они стали чужими. Ведь Ирина Ивановна хотела остаться с Верой, но та, умоляюще поглядев на мать, сказала, что хочет побыть одна…

– Милая моя девочка… – шептала Ирина Ивановна. – Я разбила тебе сердце. Как мне искупить вину перед тобой?

Медленно, обреченно стала она спускаться по лестнице, и каждый шаг давался с таким трудом, словно невыносимая тяжесть легла на плечи, придавливала к земле. На миг ей показалось, что идет она не вниз, а вверх – на Голгофу…

А Вера приняла аспирин и таблетку снотворного – ей хотелось забыться. И, проваливаясь в пустоту, думала: «Господи, прости нас, прости наш род! Что-то нечеловеческое произошло там, во мгле времен. Такое страшное, что все потомки того человека, совершившего зло, должны ценой земных страданий искупать его преступление… А иначе Ты бы не допустил… Господи, когда же наступит конец? Когда мы искупим зло, искупим сполна? Я буду нести свой крест до конца. Да будет воля Твоя! Только, пожалуйста, прости мне грехи мои, вольные и невольные… и те, которых я не совершала. И прости мою милую, бедную маму…»

На следующий день температура спала – видно, на нервной почве – в преддверии похорон. Вера была еще очень слаба, но через силу оделась и вышла из дому. Было ветрено, сумрачное небо низко нависло над городом.

Возле церкви стояли, жавшись друг к другу, какие-то незнакомые люди, из подъехавшего автобуса выбирались другие. Алексея среди них не было.

Она в нерешительности потопталась у входа, почему-то боясь войти внутрь. Никогда она не ощущала себя такой одинокой… Наверное, фоб с телом уже там, внутри. Ей нужно пересилить себя и войти… Но внезапная робость мешала переступить церковный порог. Вера чувствовала себя непрошеной, посторонней.

«Разве дочь может быть посторонней на похоронах отца? – подумала она. – Господи, разве об этом нужно думать сейчас?.. Все о себе, о себе… Эгоистка! Себялюбивая дрянь!»

Она поежилась – ветер был сырой, пронизывающий. Он трепал полы ее плаща, надувал его парусом, словно гоня прочь. Мысли путались.

«Кому жить теплее от того, что я, Вера Муранова, на свете живу? Да никому! Могу я ради кого-то всю себя отдавать, ничего не требуя взамен? Нет, всегда собой была занята: видно, правильно меня Бог наказал! Ни отца, ни любимого… Господи, но я ведь хотела! Я все бы им отдала – и отцу, и Алешке! Да не судьба! Где же Алеша? Неужели забыл обо мне? Господи, опять о себе! Разве ему сейчас до меня? Придет ли мама? Я ведь вчера говорила, что в одиннадцать похороны на Ваганьковском. Наверное, не придет. Я ее понимаю – тяжело… Виновата она очень перед отцом. А я? Я разве не виновата?»

Вера растерянно оглядела редевшую группку пришедших на похороны – по-видимому, бывших сослуживцев Владимира Андреевича, исчезающих в мерцавшем огнями свечей храме.

«Что я стою здесь? Ну, давай, иди, пересиль себя! Что тебе, особое приглашение нужно?»

Она внутренне собралась, готовясь пересечь невеликое пространство, отделяющее ее от паперти, и тут в дверях церкви показался Алеша. Он был без пальто, худой, побледневший. Стоял, пристально высматривая кого-то в толпе. Увидев ее, помахал рукой, и тень улыбки осветила его скорбное, сосредоточенное лицо.

Вера заторопилась навстречу, сокрушаясь: «И тут ты мешаешь! Заставила человека ждать… Клуша! Не могла вовремя себя пересилить, без сопровождающего в храм войти…»

Но сердечко ее забилось сильней: он ждал ее, помнил о ней, даже в такой день! А сколько забот легло на его плечи…

Вера взлетела по ступенькам, Алексей посторонился, пропуская ее, коротким движением пожал руку, шепнув: «Держись!»

Панихида уже началась. Вздрогнув, Вера увидела заваленный цветами фоб с телом. Его окружало плотное кольцо людей, которые, завидев Алешу, расступились, и он, обеими руками крепко обняв сестру за плечи, подвел ее к телу отца.

Она застыла, в растерянности прижимая к себе букет. «Папочка, папа!» – замер на ее губах немой вопль, но она была его дочерью, а значит, не имела права позволить себе раскисать!

Вера стояла, глядя на маленькое, разом ставшее детским лицо отца, с бумажной лентой на лбу со словами молитвы. «Ныне отпущаеши раба твоего…» – низким басом возвещал священник, ему вторил хор, и чистые, проникновенные голоса разносились под сводами храма, и творимое священником таинство объединило собравшихся вокруг гроба людей в единое братство…