Брызги из-под колес… Старушка комочком метнулась в сторону… Из булочной пахнуло запахом хлеба…

«Не могу больше. Стой! Надо остановиться…»

И – резким шагом, не сбавляя скорости, – в переулок, направо, вглубь…

Жарким золотом крест на солнце сверкнул. Через узкую улочку – многооконное здание с куполом. И красно пламенеет лампадка, отделенная переулочком от угарной Тверской-Ямской, красным оком своим на Веру глядит… Манит.

Войти? Две ступенечки. И надпись: «Подворье Валаамского монастыря».

«Вот не думала, что в Москве есть такое… Хитрая ты, Москва, все таишься? Или ведешь меня… мой загадочный город».

Отворила дверь – и вошла. Лестница наверх ведет, за ней длинный коридор расстилается. А прямо у входа – налево – еще одна дверь, а над нею надпись: «Вход в храм».

Вера вздохнула и пошла вверх по ступенькам. Может, и впрямь вело ее что-то… Только знала она: в храм ей нельзя – грех не пускает! Тогда зачем же идти?

Застыла в нерешительности на лестничной площадке. Впереди – пустынный коридор, направо – лестница снова наверх устремляется. Нигде – ни души… И тут Вера отчетливо услышала чьи-то шаги – они направлялись навстречу ей с верхней площадки, и эхо разносило под сводами отголоски тяжелых печатных шагов…

Она все стояла на месте, сердце упало куда-то, а глаза зажмурились от ужаса – вмиг она догадалась, кто приближается к ней, и душа ее оцепенела.

Тот, кто спускался сверху, все приближался. Вот сейчас он лицом к лицу встретится с ней. Надо спасаться, ну же! Скорей… И Вера бросилась по безлюдному коридору, мимо закрытых дверей. Каблучки ее дробно застучали по полу, на шум из-за одной двери выглянул охранник в высоких хромовых сапогах и защитно-маскировочной форме. Вера на бегу обернулась: кто-то черный показался в проеме лестничной клетки, она вскрикнула и забилась в руках подхватившего ее охранника… А черный человек медленно приближался!

Поздно вечером Вера зябко куталась в шаль и глядела на образок святого Серафима Саровского, подаренный ей отцом Александром. Тем самым отцом Александром – духовником старика Даровацкого, которого она так неожиданно встретила в подворье…

Увидев молодую женщину, которая вырывалась из рук подоспевших монахов с криком: «Это он, это он! Он идет за мной!», священник сразу узнал ее – он хорошо запомнил это лицо в день похорон своего старого друга.

Отцу Александру не нужно было лишних слов, чтобы понять: эта женщина нуждается в помощи. Она на краю…

Вере вновь чудился черный призрак. Он начал свою охоту, его разящим оружием был ее страх перед ним, а ее собственное сознание – той тропинкой, на которой он настигал ее и загонял в тупик.

Вера вновь и вновь перебирала в памяти каждую минуту встречи со священником, который, кажется, знал о ней все! Который мало говорил и больше слушал ее сбивчивый, путаный, но до дна – до душевного донышка – откровенный и искренний сказ.

Отец Александр спас ее – Вера не отдавала себе отчета, как именно спас, от чего… Она просто знала это! И сердце ее впервые за эти дни билось спокойно: невидимая защита покровом простерлась над нею.

«И как вовремя он явился – ведь у меня уже начинался припадок – сознание не выдерживает борьбы с этим монстром, и я… Это я, не отец Александр явился ко мне, это я набрела на его обитель… Значит, он звал меня? Он – знак высшей воли?.. Ах, Боже мой, если бы знать!»

Так рассуждала Вера, вспоминая свой разговор со священником. Он попросил ее не смущаясь говорить только о том, что тревожит лично ее, Веру; и в историю их рода, и в тайну ее рождения он давно посвящен…

– Лично меня… – задумавшись, Вера помедлила. – Иногда мне хотелось бы… вернуться назад, знаете, в этакое тихое житье-бытье в девичьей светелке… Так ведь многие сейчас живут, прячась от жизни, – страшно ведь нынче! А сама обыденная накатанность жизни словно бы гарантирует некий условный покой. Жизнь сознательно заковывают, не пуская на волю! Потому что один неловкий шаг – и ты кубарем летишь с накатанной колеи, а там, в неизвестности, ничего не предугадаешь, там надо не бояться и действовать, а к этому мы не привыкли…

– Вы хотите сказать, что до этой весны вы и сами жили закованной в железо? Боялись нос на двор высунуть? Простите великодушно, но это на вас не похоже.

– Ну, не знаю… Наверно, у меня было другое. Я никогда не боялась перемен, не боялась остаться без работы, без денег… Может быть, потому, что профессия мне всегда давалась легко и в журналистике у меня уже есть имя… В этой сфере все просто – чему-то научилась, чему-то еще научусь. Но проблемы, связанные с работой, никогда не затрагивали душу. В этой сфере я не чувствую боли… почти. Я ко всему отношусь так спокойно, потому что чувствую себя довольно уверенно… Вы… смеетесь надо мной? – Вера медленно подняла голову – весь этот самооправдательный монолог она произносила, внимательно разглядывая свои сложенные на коленях руки.

Она не знала, как разговаривать со священником, да еще с самим настоятелем монастыря. Она никогда прежде не исповедовалась, правда иногда, повинуясь внезапному порыву, забредала в церковь, но опыта духовного общения у нее не было никакого. И хотя это была не исповедь – они с отцом Александром сидели в маленьком рабочем кабинете возле заваленного рукописями письменного стола, – Вера хотела бы излить свою душу. Хотела… и не могла. Мысль ее то и дело сбивалась с направления, и она несла всякий вздор вроде перечисления своих профессиональных достоинств… Ей стало стыдно. И показалось – вот сейчас она поднимет глаза и встретит в отце Александре осуждение своей светской суетливости. Чего доброго, он начнет ее поучать…

Но ничего этого не случилось. Священник сидел перед ней очень прямо, изредка проводя рукой по темной, с проседью, бородке, и взгляд его темно-карих глаз был спокоен. В его обращении с Верой проглядывала неподдельная, искренняя доброжелательность и забота.

– Вы сказали, Вера, что деловая сфера не затрагивает вашей души, что вы чувствуете себя в ней защищенной, – продолжал отец Александр. – Как я понял, в сфере чувств это совсем не так. А ваша ранимость, как говорят, «родом из детства», когда вы росли рядом с ненавидимым отчимом. Вы, как и всякая женщина, мечтали встретить своего единственного, кому возможно раскрыть душу… Во всякой живой душе сегодняшняя наша жизнь, вызывая протест, только обостряет жажду иного, высшего… А мужчины сегодня по большей части утеряли эту жажду. И конфликт между мечтой и действительностью…

– Вы хотите сказать, что романтическим героем в наше время может быть только женщина?! – Вера, подавшись вперед, даже не заметила, что перебила собеседника.

– Видите, мы хорошо понимаем друг друга. Да, во времена романтизма разлад между мечтой и действительностью разрывал сердце и нервы героя – мужчины. Но сегодня это крест женщины. Вам ощущать весь этот морок безвременья, вам его и преодолевать.

– Но как? Как можно преодолеть это всеобщее сумасшествие в сорвавшейся с тормозов стране?.. Мы же существуем в жанре трагифарса. А фарс не предполагает героя… Вернее, это уже не герой!

– И не нужно героев. Преодоление возможно только любовью, с любовью и через любовь. А вам это чувство – по силам.

– Мне?! Отец Александр, после всего… Но я наказана за грехи – и свои и чужие, сама жизнь посмеялась над самым для меня сокровенным, жизнь издевается надо мной, блефует… заманивает… А когда доверишься ей, раскроешь душу, она в эту душу – серной кислотой! Чтоб выжечь всю, без остатка, да чтоб другим неповадно было. Сидите, бабоньки, по своим углам, не высовывайтесь, не доверяйтесь никому… Потому что мои обещания – блеф, туман, призрак… И любовь, мои девоньки, это миф, так вы в облаках не витайте, по радуге не гуляйте, а перемогайтесь кто как на грешной земле: стерпится – слюбится… А вы говорите – любовь мне по силам! Я тоже было так думала, да получила хороший урок. Любимый оказывается братом, да еще открывается это уже после того, как… В Древней Греции подобное породило высокую трагедию, а у нас… Наше время не знает котурнов, не владеет шпагой, не способно вызывать на дуэль… Оно тычет тебя носом да об асфальт и приговаривает: вот он, твой родимый сермяжный фарс, вот, гляди – как нелепо все, что окружает тебя, как смешна ты с твоей надеждою жить… быть… любить! О Господи! – Вера закрыла лицо руками, пытаясь сдержаться, но слезы – бурные, горькие, отчаянные – горячими ручьями стекали в ее ладони. Когда Вера заплакала, глаза отца Александра просияли, долгожданная радость осенила благородный лик: он увидел то, что хотел увидеть, и убедился в том, о чем только догадывался…