Убрав с лица улыбку, Лаврентий Павлович внимательно, будто стремясь разглядеть в его лице нечто новое, ранее не замеченное, взглянул на лейтенанта:

— Мне нужны по-настоящему преданные люди, и думаю, вы однозначно входите в их число. На следующей неделе придет предписание. Семью перевезете позже.

Качанов хотел, было, что-то сказать, поблагодарить, однако Берия лишь качнул головой:

— Брось, лейтенант, неужели ты думал, что я оставлю тебя здесь? Свою преданность ты, так сказать, доказал делом, а остальное уже не тебе решать. Мне такие кадры нужны, ясно? Вот и хорошо. Прощайтесь, товарищ Крамарчук, самолет ждет, — народный комиссар, не оборачиваясь, поднялся по звенящему под подошвами трапу и скрылся в самолете.

Подполковник, не выспавшийся после проведенной в обществе Берии бессонной ночи, с темными кругами под покрасневшими глазами, пожал руку ободряюще подмигнувшему Захарову и пребывающему в спутанных чувствах старлею. Оставаясь верным себе, наркомвнудел до самого последнего момента ни словом не обмолвился о дальнейшей судьбе старлея, так что все только что сказанное оказалось для него совершенным сюрпризом. Прекрасно это понимая, Крамарчук дружески хлопнул его по плечу:

— Встретимся в Москве, лейтенант? Спорим, меня там под твое курирование отдадут? Хотя, может, ты и выше махнешь, будешь, вон как тот товарищ майор, при самом наркоме.

— Да ну вас, товарищ подполковник, — покраснел Качанов — похоже, шутливое предположение Юрия попало в самую точку, — скажете тоже. Кто я такой для Лаврентия Павловича?

— А вот увидишь, — хмыкнул тот, взбегая по трапу. — До встречи, товарищи!

Уже проходя между рядами смешных с точки зрения человека начала двадцать первого века авиакресел, Крамарчук неожиданно поймал себя на мысли, что он впервые за три этих поистине безумных дня, чувствует себя абсолютно свободным. Всё, что он замышлял, удалось. И если так пойдет и дальше, то он сумеет — точно сумеет! — не только изменить к лучшему историю своей многострадальной Родины, но и вернуть семью. Пусть и не в том виде, как это было в родном времени, но сумеет. Должен суметь. Второго шанса-то по любому уже не будет…

Сидящие в хвосте задержанные («из вашего, товарищ Крамарчук, списка… с моими, так сказать, дополнениями», как выразился вчера Берия), с явным непониманием смотрели на грустно улыбающегося подполковника в помятом камуфляже, неловко поднимающегося в направлении пилотской кабины по наклонному дюралевому полу. Всего с собой народный комиссар взял лишь девять человек: майора Виткина, полковника Штайна, журналистку Юлю Соломко, явно понравившегося ему ефрейтора Геманова и пятерых офицеров с потопленного «Макфола». С остальными офицерами, в основном рангом не выше лейтенанта, Берия вкратце переговорил еще вчера, благо переводчики нашлись. Дольше всех в предоставленной Качановым комнате задержался, ясное дело, его соотечественник. Берия вышел мрачным, коротко выругался по-грузински и несколько минут молча ходил по коридору. На немой вопрос Крамарчука он лишь отрицательно покачал головой: «Не обращайте внимания, это личное», и больше эту тему не поднимал.

Журналистку, поначалу не вошедшую в список, забрали с собой исключительно по настоянию подполковника, поскольку всех остальных отправили спецсоставом вместе с техникой, оружием и сотнями прочих, не принадлежащих этому времени, «артефактов». И Юрий хорошо себе представлял, каково ей будет трястись двое суток в поезде образца сороковых годов — состав формировали в экстренном порядке, и было крайне сомнительно, что людей разместят в комфортабельных вагонах. Нет, в теплушках, конечно, не повезут, подцепят пару обычных плацкарт, но…

Крамарчук уже почти прошел мимо, когда в спину ему ударил злой и язвительный шепот Виткина:

— Что лыбишься, Крамор? С самим Берией летишь, да? Полизал, кому следует, и…

Резко обернувшись, подполковник выбросил мгновенно сжавшуюся в кулак руку. Напоровшись на его кулак, Виткин со всхлипом откинулся на спинку кресла. Не успевший вмешаться долей секунды раньше сержант НКВД из сопровождения тут же скрутил его, опрокидывая в проход и заламывая за спину руки. Майор сдавленно ругался, но сопротивления не оказывал, только шмыгал разбитым носом.

Берия встретил Крамарчука усмехающимся взглядом:

— Ты чего дерешься, Юрий Анатольевич? Задержанных бить нехорошо.

— Настроение, гад, испортил, — разом отбросив — эх, да будь, что будет! — всякие понятия о субординации, буркнул Крамарчук, опускаясь в кресло.

— Привыкай, — неожиданно благодушно ответил Берия, — это только начало. Потом будет еще хуже.

Лаврентий Павлович откинулся на спинку и прикрыл глаза:

— Понимаешь, те, ради кого ты делаешь пусть даже самые правильные вещи, редко бывают благодарны. Разве что их потомки. Хотя, — он хмыкнул, — учитывая, что ты порассказал о нашем общем светлом будущем, я в этом уже глубоко не уверен. На, держи, — нарком протянул ему плоскую фляжку, — это хороший коньяк, грузинский. Я-то сам только вино пью, но с собой вожу. Ты выпей — и спи. Нам пять часов лететь, как раз отоспишься за сегодняшнюю ночь. А я пока поразмышляю кое о чем…

Несмотря на то, что уснуть под, мягко говоря, не тихий гул работающих двигателей казалось нереальным, отключился Крамарчук почти мгновенно. Были ли тому виной наркомовский коньяк или накопившаяся усталость, но дугласовское кресло неожиданно показалось самым эргономичным на свете, и подполковник провалился в сон. В самый обычный, нормальный сон, даже со сновидениями.

Вот только сами эти сновидения оказались несколько необычными…

…Стоящий на трибуне Гитлер приветственно поднял руку. Мимо неудержимым потоком двигались великолепно вышколенные войска. Слаженный грохот подкованных подошв по древней брусчатке, лязг идущей следом военной техники успокаивал, звучал в ушах сладкой музыкой, наполнял душу уверенностью в избранности арийской расы и неотвратимости грядущих побед. Обратившийся во всю эту мощь древний неуязвимый Зигфрид скоро вновь убьет дракона и искупается в его крови! Красного усатого дракона, разумеется. И кровь его тоже будет красная.

Да, выбор сделан. Он решился и, вне всякого сомнения, согласится с разработанным Фридрихом планом. Блицкриг — какое замечательное слово! — и на самом деле не продлится более двух-трех месяцев. Восточные варвары получат хороший урок, и навечно узнают своё истинное место в этом несовершенном мире. Пока несовершенном, поскольку уже совсем скоро великая Германия сделает все от нее зависящее, дабы воцарить на земном шаре поистине арийский порядок. Избранная раса не должна прозябать в нищете и, тем паче, не должна, просто не имеет права, унизительно зависеть от кого бы то ни было. Англия, Франция, Советская Россия… даже кажущаяся такой далекой Америка — какая разница? Пришло время расставить все точки над «i», все до единой! Пришло их, его, время! Больше Германия не станет стоять на коленях и чудовищный, поистине фантасмагорический версальский позор уже никогда не повторится! Да, именно так: НИКОГДА! Источающая запах всеевропейского тлена химера парижской мирной конференции больше никогда не распахнет свои побитые молью истории крылья над Великой Германией! И гарантом этого станет он, фюрер Третьего и последнего германского Рейха!

Что произошло в следующий миг, не понял никто из стоящих рядом с фюрером высших офицеров, но все они позже сходились в одном: голова Адольфа Шикльгрубера внезапно превратилась в невесомое алое облако и взорвалась. Именно взорвалась, вдруг разлетевшись мириадами кровавых брызг. Отброшенная непонятной силой заляпанная кровью фуражка, несколько раз перевернувшись в воздухе, упала на древнюю брусчатку вверх дном, будто бы мгновенно превратившись из атрибута практически безграничной власти в картуз просящего милостыню нищего. Обезглавленное тело диктатора качнулось взад-вперед и тяжело завалилось на бок — пораженные случившимся люди даже не попытались подхватить его или просто задержать падение. Духовой оркестр еще продолжал греметь медью, солнце еще блестело на касках и сверкающих серебром штыках поднятых на плечо винтовок, но все уже было кончено.