Весной 1929 г. в Академии наук всеобщий сыск и обвальная чистка. Сыск устроило ОГПУ (явно по наводке из самой Академии наук) в академическом Архиве, в Пушкинском Доме, БАНе. Работала комиссия под руководством члена ЦКК-РКИ Ю.П. Фигатнера. «Обнаружили» то, что искали, зная – где что лежит [412]: оригиналы манифестов об отречении Николая II и его брата Михаила, документы корпуса жандармов, охранного отдеения, личный архив товарища Министра внутренних дел В.Ф. Джунковского, планы обороны Петрограда в I Мировую войну, архивы ЦК кадетской партии за 1905 – 1915 гг. и партии эсеров (по 1918 г. включительно), список членов Союза русского народа и другие материалы. Одним словом, настоящий “заговор монархистов”.
Нет сомнения, дело это – шито белыми нитками, ибо все то, что обнаружили в Академии наук, она не скрывала, она эти документы хранила и не делала из этого тайны. Они разными путями попали в ее фонды, но все – легально. Просто надо было добить ученую братию, окончательно сломить ее гордыню. Заодно большевики, изъяв из Академии эти документы (в первую очередь, Корпуса жандармов и Охранного отделения), рассчитывали использовать их в своих сложных политических интригах, ведь не всегда и не все были верными ленинцами, кое-кто из них до исторического материализма столь же верно служил и тайным осведомителем.
Комиссия Фигатнера за весну и осень 1929 г. «вычисти-ла» из Академии наук 781 сотрудника [413]. 13 декабря в Смольном состоялось общегородское собрание научных работников Ленинграда, оно потребовало “суровой пролетарской кары” для всех преступников [414].
Рыков просто телеграммой взял да и снял с должности не-пременного секретаря Академии наук Ольденбурга и самолично же определил на этот пост В.Л. Комарова, активного деятеля ВАРНИТСО и вполне «послушного» советского академика. Вре-менно отстранили от дел президента Карпинского. А уже в 1930 г. «Академическое дело» приобрело подлинно ГПУ-шный размах. Арестовали академиков С.Ф. Платонова, Н.П. Лихачева, М.К. Любавского, Е.В. Тарле, профессоров А.И. Андреева, С.В. Бахрушина, В.Н. Бенешевича, Д.Н. Бенешевича, В.Г. Дружина, Д.Н. Егорова, П.Г. Васенко, Ю.В. Готье, С.В. Рождественского, Б.А. Романова, Н.В. Измайлова, В.И. Пичету, А.И. Яковлева и других ученых Москвы и Ленинграда.
Академия наук была сломлена!
Но президент Карпинский большевикам оказался не по зубам. Слишком он был стар, чтобы гнуться, слишком мудр, чтобы не понимать бессмысленность подобного раболепия.
Еще продолжала свою варварскую «очистительную» миссию бригада Фигатнера, а Карпинский садится за стол и 10 октября 1929 г. пишет Луначарскому полное внутреннего достоинства письмо. Он дает понять наркому: ученые прекрасно знают, что такое “всякая революция”, они искренне признательны властям, что их хотя бы в живых пока оставили. И за то, мол, спасибо. “После Великой Французской революции, – пишет Александр Петрович, – Парижская Академия на некоторое время перестала существовать, и даже история ее и самой страны омрачилась казнью одного из величайших ее гениев, открыв-шего элемент, без которого ничто на Земле живущее не могло бы существовать. (В мае 1794 г. был гильотинирован, как откупщик, великий французский химик Лавуазье, открывший кислород. -С.Р.). Мы, академики, не настолько неблагодарны, чтобы не чувствовать к Вам особой признательности” [415].
Про недавно прошедшие выборы – ни слова. Но они не оставляли Карпинского в покое. Он прекрасно понимал, что выборы прошли строго по Уставу 1927 г. Но «нужные» коррективы в Устав внесли «наверху» с тем, чтобы надежнее обставить «осовечивание» Академии наук. Значит, если это – зло, то его надо устранить. И 19 ноября 1929 г. он представляет в Комиссию по пересмотру Устава Академии наук СССР свои соображения. Надеялся, что с его мнением все же посчитаются.
Карпинский просил закрепить в Уставе следующие положения: 1) право выдвижения кандидатов на академические вакансии должно принадлежать только научным и научно – техническим учреждениям, членам Академии наук, а также самим кандидатам (никакой общественности, к черту общественность -так и читается между строк); 2) право выбора в Академию должно быть отдано исключительно академическим собраниям, “без всяких посредствующих комиссий”; 3) “установить предельный жизненный срок для исполнения административных академических должностей” (70 лет); 4) Академия управляется Общим собранием с помощью избираемого им Президиума Академии, “в него не должны входить представители общественных организаций” [416].
Как и следовало ожидать, ни одно из этих предложений президента не было принято. Академия уже уютно умостилась у подножия коммунистического трона и конфликтовать с царем -партийцем не смела. Более подобных инициатив Карпинский никогда не проявлял.
Но в конце 1929 г. сделал такую запись: “Охрана и развитие научных и просветительских учебных учреждений является наиболее важной государственной задачей. Все остальное приложится. Без науки и просвещения самостоятельность страны, по многим неизбежным естественным причинам, пойдет на убыль” [417]. Кому адресовал Карпинский эти слова – не ясно. В его архиве сохранились лишь черновые листки. Несомненно одно – это еще одна его реакция на разрушительное вмешательство большевиков в научную жизнь страны.
Президент Карпинский терпел многое. Он оказался буфером между властями, с открытым пренебрежением относящимся к независимости науки, и членами Академии наук, вверившими ему свою судьбу и полагавшимися на него как на гаранта, если не независимости, то хотя бы личной физической неприкосновенности. Он же уже ничего не мог им гарантировать.
И Карпинский решается на отчаянный шаг. 20 декабря 1929 г. он порывается уйти в отставку. Он открыто заявляет о своем несогласии с тем давлением, которое оказывается на Академию наук, он протестует против обвинения ученых в контрреволюционных заговорах, он не приемлет чистку вверенной ему Академии. Главное: он сознает полное свое бессилие что-либо изменить. Оттого – искреннее отчаяние.
“… Сами обстоятельства слагаются таким образом, что действительно иногда очень трудно справляться… С некоторыми последними решениями, например, я абсолютно не могу согласиться… (Результат работы комиссии Фигатнера. – С.Р.). Абсолютно не могу и как самый старейший из академиков и по возрасту, и судьбой и вашим желанием поставленный сюда. Я, конечно, болею о значении Академии, боюсь, чтобы она не утратила того обаяния, которое, должен сказать, до сих пор она имела…
Что касается до политических вопросов, то, конечно, к старому никто из нас не хочет вернуться. Ведь в последнее время до скандальности дело доходило. Что касается до смены, то, конечно, смена может быть, но в контрреволюции мы не участники и если кто-нибудь об этом говорит, то это совершенно напрасно – мы контрреволюционных действий никаких не применяем и мы знаем, что если какое-нибудь контрреволюционное действие и возникло бы, то наши интеллигенты и ученые будут первыми, которые будут раздавлены без остатка. Мы, конечно, желаем некоторой эволюции того строя, который в настоящее время есть…” [418]
Не ушел. Уговорили. При всей трагичности ситуации вокруг Академии наук альтернативы Карпинскому не было [419].
Итак, 1929 г. стал переломным для русской науки. Именно в том году завершился процесс мутации и на свет Божий проклюнулось новое детище эпохи – советская наука.
