Разумеется, подстать философии была и читаемая в России французская литература. Книга, как это ни дико звучит, стала не пособницей, а помехой просвещения. Это быстро заметили Д. И. Фонвизин, Н. И. Новиков и даже Екатерина II, самолично высмеивавшая подобные издержки западноевропейской культуры в своих многочисленных комедиях. «Тогдашний класс “просвещённых людей” составлял очень тонкий слой, который случайно взбитою пеной вертелся на поверхности общества, едва касаясь его» [253].
Природа подобного «просвещения» русского общества была вполне объяснимой. Оно коснулось лишь тех, кто уже успел привыкнуть жить без напряжения, без затрат собственной интеллектуальной энергии, по неписаным правилам великосветской гостиной и салона; одним словом, те, кто и жил чужим умом, те и продолжали жить также, только теперь этот ум стал импортным. А то, что подобная жизнь на родимой российской почве приносила уродливые побеги, не замечали, ибо все смотрелись в одно и то же зеркало.
Екатерина II общественное сознание русского общества лепила вполне осознанно. Новации, касавшиеся самой жизни, были вполне русскими, а интеллект нации она стремилась перестроить на европейский лад. Подобный подход ни к чему, кроме раздвоенности сознания, отчетливой неудовлетворённости либо русской жизнью, либо европейской культурой на российский лад дать не мог. Пытливый русский ум стал не столько целенаправленно развиваться, сколько «бродить», как молодое вино, что неизбежно привело не к сотрудничеству с властью в проведении нужных России реформ, а к конфронтации с ней.
И все же раскрепощение мысли мгновенно дало и свои положительные результаты. Та пена, которая юродствовала в великосветских салонах, погоду в российской культуре не делала. Именно с екатерининской Россией прочно связаны имена поэта Г. Р. Державина, сентиментального романтика поэта И. И. Дмитриева, талантливого драматурга Д. И. Фонвизина, «переимчивого» (по словам А. С. Пушкина) поэта Я. Б. Княжнина, драматурга и поэта В. В. Капниста и еще очень и очень многих других.
Множество литературных журналов, таких как «Всякая всячина», «Трутень», «Адская почта», «И то, и сё», «Парнасский щепетильник», «Смесь», «Поденщина» и др., наряду с литературной и псевдонаучной шелухой печатали и упомянутых нами поэтов.
Век свободомыслия, однако, был недолог. Поверхностное ёрничание Екатерину вполне устраивало – она и сама потешалась над тем же, к тому же оно было безопасно. Но как только безобидный смех показал острые сатирические зубы, она мгновенно озлилась и прихлопнула «свободу печати»: в 1783 г. императрица одной рукой подписала «Указ о вольных типографиях», а другой ввела обязательную предварительную цензуру для всех изданий [254]. Так что век «просвещенного абсолютизма» оказался явно укороченным – русские интеллектуалы сели на строгую диету, они теперь могли читать лишь то, что не содержало ни перца, ни соли.
Толчком же к подобным переменам в умонастроении рос-сийской государыни послужила Французская революция 1789 г. Екатерина посчитала ее рецидивом просветительской философии и, не раздумывая, запретила все сочинения, в которых были «мысли».
…Н. И. Новиков не только за свою едкую сатиру, но глав-ным образом за «групповщину», которая каралась в России всегда, в 1792 г. поплатился 15-летним бессудным заключением в Шлиссельбургскую крепость. Что же натворил Н. И. Новиков? Он продолжал верить в «молодую Екатерину» и, позабыв о российских политических нравах, организовал в Москве кружок из своих единомышленников, где, не таясь, проповедовал не бездумное подражание «евро-пам», а единение европейской образованности с национальной самобытностью. Донесли, разумеется. Новиков был так потрясен всей этой заведомой нелепостью, что уже в крепости стал терять рассу-док [255].
Итак, свобода слова привела к тому, к чему и должна была привести в России – к потере свободы. А литература, которую мы сегодня считаем «показательной» для того времени, на самом деле была для него вовсе не характерной. Такие писатели, как Н. И. Новиков, были скорее жупелом, чем объектом восхищения современников.
… Не за призывы к свержению самодержавия, не за требование отмены крепостного права, а просто за честную, правдивую книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790 г.), где это самое крепостничество было только как бы проиллюстрировано реальной жизнью, оказался в Петропавловской крепости А. Н. Радищев. После суда его сослали на 10 лет в Восточную Сибирь. Для Екатерины он был «бунтовщик хуже Пугачева». Павел I в пику матери освободил Радищева. Но тюрьма его не сломила, в душе он оставался таким же «бунтовщиком», каким и был всегда. На угрозу очередной ссылки он ответил единственным доступным ему средством – самоубийством [256].
Что же так возмутило императрицу? Радищев посмел открыто заявить, что подданным Екатерины живется плохо, «что никакого благоденствия народа на самом деле нет» [257]. Она же искренне была убеждена, что это клевета, что не могли ее благодетельные реформы не привести к счастью всего народа российского.
А. Н. Радищев не был, само собой, бунтовщиком, он не был и радикалом, ибо ни к чему радикальному не призывал. Он был просто честным человеком, русским интеллигентом, которого до глубины души возмутило кричащее несоответствие между идеалами Просвещения, в которые он, конечно же, верил и реальной действительностью, причем не российской глубинки, а лишь крестьянским житьем в прилегающих к тракту Петербург -Москва деревнях. Он видел все своими глазами. А виденное глубоко его потрясло, и он не смог смолчать.
К тому же из его книги явно вычитывается вина русского образованного и сравнительно благополучного человека перед темной богобоязненной крестьянской массой. Это чувство еще долгие десятилетия предопределяло психологический настрой русской интеллигенции, хотя с течением времени «пропасть непонимания между нею и народом становилась все шире» [258].
В. В. Розанов заметил, что хотя А. Н. Радищев и Н. И. Новиков говорили правду, «но – ненужную, в тo время – ненуж- ную» [259]. А в какое время и кому, позвольте спросить, правда была нужна в России?
Высоко нравственный подвиг Новикова и Радищева оценил в «Вехах» П. Б. Струве. Он считал, что такие люди – «Богом упоенные» [260].
Еще один объект жуткого страха Екатерины – это Я. Б. Княжнин. В 1789 г. он написал трагедию «Вадим Новгородский». Там есть слова: «Какой герой в венце с пути не совратится? Кто не был из царей в порфире развращен?» Понятно, что не лично Екатерину имел в виду драматург. Но она уже всего боялась, все принимала на свой счёт и во всяком слове видела «революционную заразу». Тем более, что пьесу напечатал журнал «Российский феатр» в 1793 г., когда императрица уже доподлинно знала, чтo воспоследовало во Франции за первым революционным 1789 г. Пьесу напечатали уже после смерти автора (1791 г.). Разрешение на публикацию дала Е. Р. Дашкова. Екатерина повелела: книгу сжечь, Дашкову – в отставку [261].
Не обошла Екатерина своим вниманием и И. Г. Рахмани-нова – издателя и переводчика, поклонника, как и она когда-то, философа Вольтера. В 1788-1789 гг. он издавал журнал «Утренние часы». В 1791 г. Рахманинов переехал в свое имение в Тамбовской губернии, перевез туда из Петербурга и типографию, которой владел, и, минуя цензуру, стал печатать переводимые им сочинения. В 1795 г. по доносу тамбовского цензора типографию закрыли, а ее владельца отдали под суд. Спас Рахманинова пожар в его имении, в нем сгорели все вещественные доказательства его «преступлений» перед престолом.
