— Что осталось на трубе?

— А ничего! — блеснул интеллектом Горелов, и проницательная историчка поддержала его быструю реакцию.

— Конечно, ничего. Загадка эта на сообразительность. Играйте, мальчики.

Милостиво разрешив играть, она уже хотела удалиться, но Климов едко уточнил:

— А вот и нет!

И свел зрачки поближе к переносице. Рожа получилась дебильной, и пацаны сломались в хохоте.

— Что-то да осталось!

— Что? — опешил Горелов, съезжая с вершины мнимой славы, как по перилам. — Что осталось? Ты нас идиотами считаешь?

Историчка, эта сухая вобла, не успевшая покинуть их, почувствовала в отрицательном ответе злобную издевку над собой и испепелила Климова горящим взором:

— У него и шутки идиотские, Горелов, как и он сам!

Обида захлестнула, затянула свою петлю на внезапно запершившем горле. Ну за что? За что так незаслуженно и подло? Ощущение было таким болезненным, точно слова, брошенные учительницей ему в лицо, были выбиты на камне.

Впечатлительность нас делает ранимыми.

Оскорбить только за то, что догадаться не сумели? Но ведь осталось на трубе, осталось «б»! Правильно, «б» заболел, но ведь лег-то в больницу «и»! «Б» заболел, «и» лег в больницу. Проще простого. Надо было не спешить, подумать чуточку, посомневаться в «правильном» ответе, вот и все.

— Сами вы, вы! — задохнулся Климов и в упор посмотрел на историчку. Та дернулась, как будто он ее ударил, ворвалась в класс, вкатила ему «кол» в дневник и выгнала из школы: «Без родителей не приходи…»

Автобус дергало, и думалось урывками.

Как он тогда не остался на второй год, он не помнил, но зато усвоил на всю жизнь, что сомневается лишь тот, кто нуждается в истине.

Учительница не нуждалась.

А может, она искренне считала меня идиотом? Ведь школу называли по старинке «дефективной». Когда-то в ней располагались классы для неполноценных, слаборазвитых детей. Потом для умственно отсталых отгрохали громадный интернат типа института, а в школе провели ремонт. Фасад ее сиял, как новая копеечка, и номер крупно написали, и вывеску приколотили: «Городская средняя общеобразовательная школа № 3». И все же ее еще долго называли «дефективной».

Люди любят старые названия.

Задумавшись, он и не заметил, что автобус сбавил ход. Водитель объявил остановку, как выругался.

Пришлось выбираться из галдящей толчеи.

Спрыгнув на землю, Климов сразу почувствовал, что ветер стал сильнее. Он норовил толкнуть в грудь всякого, кто направлял свои стопы к стеклянному фасаду фешенебельной гостиницы без веских на то оснований: заграничной визы или подданства. Эдакий швейцар без ливреи.

Поднимаясь по ступенькам к гостиничному вестибюлю, Климов сунул руку во внутренний карман, достал удостоверение и рассеянно подумал, что он вынужден работать в городе, где часть людей представляет собой мутную взвесь в сообщающихся сосудах алчности и расточительства. Вот уж не скажешь, что сюда спешат уставшие от жизни. Как только у кого-то появляются большие деньги, будь то фарцовщик или охотник за пушниной, бизнесмен или отечественный шулер, он начинал подумывать о теплом море, белом теплоходе и экзотике ночных купаний. Если бы не крупный порт, в котором ощущался тяжкий ритм работающего государства, городу бы навязали роль послушного лакея, вышколенного для услуг и потакания богатству. Да и так уже немало выстроено дорогих гостиниц, дач и ресторанов, где скапливается антиквариат, фарфор, хрусталь и где при свете ярких люстр блистают драгоценными камнями роскошные дамы.

Климов умел видеть и запоминать.

Швейцар, моложавый старик, у которого одна бровь была шире и выше другой, косо глянул на предъявленное удостоверение и заложил руки за спину. При этом он сделал такой обиженный вид, точно ему наступили на ногу и не извинились. Дескать, проходи, не взашей же тебя выталкивать, нахал несчастный. Шпик.

Привыкший к тому, что некоторым легче удержать за пазухой гремучую змею, нежели скрыть неприязнь к работникам милиции, Климов не заметил тайного презрения в глазах гостиничного цербера и, пересекая вестибюль, довольно многолюдный в этот час, на ходу снял с себя плащ и перекинул его через руку. В кабине лифта он мельком глянул в зеркало, сбил с волос капли дождя и, не очень печалясь о том, что никому не придет в голову принять его за лорда, нажал на кнопку «БАР».

Легонько дрогнув, светлая просторная кабина скоростного лифта заскользила вниз.

Бар располагался под цокольным этажом и поражал своим великолепием. Красный пластик, никель, позолота…

На минуту замешкавшись у входа, но так, чтобы не привлекать к себе внимания, он пропустил впереди себя миловидную блондинку с пышной грудью, затем одышливого мрачного верзилу в черной куртке, с презрительным видом жевавшего резинку, и незаметно вошел внутрь, сразу же направясь в ближний угол. Извинившись перед импозантным стариком, поспешно вставшим на его пути:

— Прошу простить, пардон, — он сел в пустовавшее кресло за свободный столик. Царивший здесь полумрак его вполне устраивал. Спрятав плащ за спину, Климов расстегнул пиджак и осмотрелся.

Роскошь, блеск.

Мужа Валентины Шевкопляс он узнал с трудом. За зеркальной стойкой бара он напоминал какого-то киноактера и вообще был похож на человека, который с легкостью залезает в долги и тут же забывает о своих кредиторах. Видимо, и впрямь перед богатством все теряют свое «я» или же, наоборот, находят — это как посмотреть. Но дома Шевкопляс совсем другой. Сейчас он имел мало общего с человеком, потерявшим билет на поезд в чужом городе. Делал свое дело и не озирался.

Белоснежная манишка, темно-бордовый пиджак, галстук-бабочка.

Ни дать ни взять слуга господ, а точнее, непутевый отпрыск старинного и добропорядочного рода. Сливки общества, токмо прокисшие. Манеры-то, манеры какие! Аристократ. А это, что ни говори, передается с кровью.

Климов смотрел, как ловко, артистично работает за стойкой Шевкопляс, и не мог представить, каким образом бывший детдомовец смог научиться трудному искусству угождать. Откуда такая изысканность?

По всей видимости, он совсем не чувствовал себя лишним или одиноким в обществе заезжих иностранцев.

Глядя на него, Климов закинул руку за спинку кресла и задумался. Что-то тут не так. Неужто Легостаева права и это ее сын? Климова поразила не столько внешняя, сколько внутренняя перемена мужа санитарки. Сомнения опять закрались в его душу: мальчик рос без должного присмотра, всю жизнь ощущал себя лишним, а вдруг такая легкость, такой шик в услужливом общении с туристами. Может, в нем действительно развился комплекс самоотречения, и вот теперь он наконец обрел себя? Живет под вымышленным именем и ни о чем таком не думает. Надо полагать, он и английский язык знает хорошо, без языка тут просто делать нечего.

Эти его сомнения можно было бы считать беспочвенными, если бы в глубине души он не чувствовал, что обретает уверенность и даже убежденность. Кажется, он начал кое-что улавливать. Так в темноте, когда привыкнут глаза, начинаешь различать предметы.

Погруженный в раздумье, Климов не заметил, как к нему подошел официант.

— Бонжур, месье.

Климов кивком ответил на приветствие и пожалел, что рядом нет Тимотина. Тот бы сейчас выдал нечто в духе парижан, он знал французский. Вообще, в прокуратуре работали толковые ребята.

— Чашечку кофе.

Надо было видеть лицо официанта. Глаза его ужасно поскучнели, плечи опустились. Должно быть, он плохо переносил стойкий, неподвижный аромат дамских духов и дыма, которым был пропитан воздух столь изысканного заведения. Протянув руку, официант слегка коснулся пальцами салфеточницы на столе и с настороженной угодливостью наклонился.

— Гм, у нас есть «Боллинже», отличное вино, имеется «Лонг Джон»…

Он взял бокал, в котором отражались блики никеля и позолоты, и придвинул его к салфеточнице.

— Принести?

— Чашечку кофе, пожалуйста.

Климов улыбнулся и тотчас пожалел об этом: никогда не надо улыбаться людям глупым и самолюбивым, они сочтут вашу улыбку либо за желание возвыситься, либо, что еще отвратнее, за явную ущербность.