— Это в каком году? — с назойливым любопытством тупицы спросил Климов, и Озадовский поморщился:

— Дайте подумать. Чтобы не ввести вас в заблуждение… Семь лет назад.

— И ваша жена…

— И моя жена похвасталась редчайшей книгой.

— «Магией и медициной».

— Да.

— И ее секретами? — уточняюще задал еще один вопрос Климов и погладил ручку кресла.

— К несчастью.

Голос Озадовского заметно потускнел.

Записав фамилии сотрудников, приходивших к Иннокентию Саввовичу на торжественный ужин, Климов отметил для себя Задереева и не преминул поинтересоваться, почему стоматолог оказался среди психиатров?

Озадовский смущенно кашлянул, прикусил чубук трубки, которая давно погасла. После короткого молчания ответил:

— Видите ли, он в то время делал «мост» моей жене, ставил корневые протезы, коронки… Зубы у нее были плохие, ну и…

— Понимаю.

— С тех пор я никого к себе не приглашал.

Климов не поверил.

— Так-таки и никого?

Придвинув к себе пепельницу, Озадовский снова покрутил ее.

— Пожалуй, приходил… Семен Петрович.

— Кто такой?

— Лифтер… Помочь расставить мебель. Кстати, эти полки делал он…

— Хороший мастер, — оценил его работу Климов. Книжные тома подписных изданий стройными рядами помещались на искусно сделанных полках темного дерева.

— Заметьте, все под старину.

Климов кивнул. Замок профессорской квартиры открыли настолько тщательно подогнанным ключом, что эксперты в один голос утверждали о совершенном дубликате. И тот, кто его изготовил, имел золотые руки.

В прихожей, собираясь уходить, Климов небрежно спросил:

— А почему, когда я оглянулся, я не видел стен, да и вообще… Там было утро, солнце, все такое крупное?

— А кошка, кошка вам понравилась?

— Ужаснейшая тварь! И этот взгляд… какой-то…

— Хамский?

— Да.

— И дьявольски порочный?

— Близко к этому.

— Вы понимаете, — Озадовский коснулся его плеча, — я в это мгновение думал об одной санитарке в нашей больнице. Миловидна, добра, и не больше. Хотя на язычок остра… Так вот… Не знаю, как бы это правильней определить… Порой она бывает агрессивно-угодлива и, простите за нескромность, как-то чувственно жеманна, похотлива… Я слышал…

— Что? — насторожился Климов, хотя никакой связи санитарки с кошкой пока не улавливал.

— У нее… в некотором роде… связь со стоматологом. Наверно, это все и спроецировалось в вашем подсознании.

— В моем?

— Ну да. Я ведь индуцировал вам наваждение. А утро, солнце… Это объяснимо: я постарался вызвать лишь приятные ассоциации.

Климову сразу вспомнилось то утро, когда он решил пройтись пешком, и облегченно вздохнул. Значит, никакого у него заскока нет, а в психбольницу потянуло оттого, что Иннокентий Саввович в это мгновение представил санитарку.

— А почему все было таким крупным? Особенно цветы? — Он уже не сомневался в своей психике.

— Все дело в том, — поправил на шее сбившийся шарф Озадовский, — что когда останавливается время, детали мира укрупняются.

— Понятно…

Климову захотелось попросить хотя бы на ночь книгу Карлейля «Этика жизни», но вслух он спросил совсем иное:

— Скажите, а вы сами…

— Что?

— Корыстно чужой психикой не пользуетесь?

Хозяин дома рассмеялся.

— Ох, Юрий Васильевич! И все-то вы хотите знать, и все-то вам скажи.

— Такая работа.

— Нет. — Лицо профессора внезапно потемнело, даже посуровело. — Тут дело чести. Клятва Гиппократа: «Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигией и Панаксеей… всеми богами и богинями, беря их в свидетели… Чисто и непорочно проводить свою жизнь и свое искусство…»

Расстались они почти друзьями.

Крупную, угадываемую издали фигуру подполковника Шрамко он заметил в конце коридора, как только поднялся к себе на этаж.

Тот шел ему навстречу.

— Юрий Васильевич, зайди ко мне с Гульновым, — ответив на климовское приветствие, озабоченно сказал он и своим быстрым, деловым шагом направился дальше.

Распоряжение было отдано, и его надо было выполнить. Хотя Климов мог вообще не появляться на работе: у него отгул. Но пререкаться не стал. Служба в милиции даже словоохотливых делает молчунами.

В кабинете его ждал Гульнов. В его воспаленных бессонницей глазах играл огонек самодовольства.

Климов бросил свою тощую папку на стол и прихлопнул ее ладонью.

— И ты тут? Соскучился по нервотрепке?

Кажется, он вложил в свой голос энергии больше, чем этого требовалось, и Андрей недоуменно заморгал:

— А что такое?

— Начальство вызывает. Они, видите ли, знать не знают, что у нас с тобой отгул.

— Не может без нас жить, — сочувствующе-ироничным тоном произнес Андрей и поднялся, чтобы идти к Шрамко, в ту самую секунду, когда на столе зазвонил телефон.

Климов снял трубку, отведя потянувшуюся к ней руку Андрея в сторону, и раздраженно бросил:

— Да! Я слушаю.

Звонила Легостаева. Дрожаще-мягким горловым голосом она позволила себе узнать, «нет ли каких вестей?».

— Я себе места не нахожу…

Ах, с каким удовольствием Климов швырнул бы трубку на рычаг, но он был на службе, да и воспитание не позволяло. Он едва сдержался, чтобы не нагрубить.

— Елена Константиновна, я попрошу вас об одном одолжении: не дергайте меня по пустякам! Договорились? До свиданья.

Голос его прозвучал непреклонно-жестко и сурово. От холода собственных слов у него даже заломило в груди. Чтоб как-то полегчало, он потер ее рукой.

— Пошли.

Андрей пропустил его вперед и, нагоняя в коридоре, понимающе спросил:

— Легостаева?

— Она.

— Неугомонная женщина.

— Да уж, душу вынет.

Вместе им пришлось раскрыть уже не одно преступление, размотать не один клубок страстей-мордастей, а в каждом деле, которым занимаешься с полной отдачей сил, волей-неволей оставляешь часть своей души. Наверно, поэтому, пытаясь угадать, зачем они понадобились начальству, Климов не удержался от сарказма:

— В деспотических государствах из всех навыков больше всего ценится умение командовать людьми.

Какое-то время они шли молча, затем Андрей вздохнул, как бы подводя итог своим размышлениям, и все тем же иронично-сочувственным тоном заметил, что и республики питают слабость к этому умению.

В кабинете Шрамко они провели целый час. Сначала Климов отчитался по делам, которые «зависли», потом не без иронии рассказал о том, как они с Андреем «рыли землю» и выкопали из нее Червонца, надеясь, что пропавший сын гражданки Легостаевой нашелся, да не тут-то было: все гораздо проще и сложнее: одежда — та, а человек — другой.

— Заявление она не забрала?

— Пока лежит.

— Запрос в Министерство обороны сделал?

— Отослал.

— Ну, ладно, подождем ответ, — сказал Шрамко и покрутил в пальцах шариковую ручку. — Что у тебя еще? Помощь нужна?

Климов пожал плечами и сказал не то чтобы зло, но с явным раздражением:

— Если бы не отвлекали, было б лучше. — Принадлежа к людям, умеющим довольствоваться малым, особенно в быту, он умел отстаивать свои запросы, если они были в интересах дела. В конце концов, это его волновало и не оставляло равнодушным.

— Я тоже этого хочу, — сунул ручку в пластмассовый стакан Шрамко, и Климов, привстав со своего места, передал ему отчет.

Андрей слегка подвинулся, подпер подбородок и тут же убрал руку. Вид у него был скучный, и казалось, все мышечные усилия его лица были направлены на подавление зевоты, отчего оно искажалось судорожным подергиванием. Глаза его слипались, голова клонилась.

Климову стало жаль помощника. Сам он не испытывал желания прилечь и как всякий, кто привык, что дела растягиваются до ночи, а порой и до утра, давно научился спать урывками, чаще всего в машине, приткнувшись на заднем сиденье, изредка — на затянувшихся пустопорожних совещаниях: провалится в беспамятство минут на семь, на восемь, встрепенется и опять готов к «труду и обороне», как говорит Гульнов. На силу воли он пока не обижался.