В гардеробе Шмайсер просматривал желающих сняться в сцене родительского собрания 3 „Б“.

Согласно первоначальному варианту сценария, сцена собрания должна была продолжаться максимум пять минут и отличалась от всех остальных сцен тем, что в ней никто не раздевался.

Однако режиссера такой поворот событий не устроил, и он сцену переписал.

Так что теперь собрание растянулось на двадцать две минуты, девятнадцать из которых родители третьеклассников под руководством учительницы энергично и увлеченно занимались эротикой.

Кое-кто советовал Шмайсеру пригласить на эту сцену профессиональных актеров. Но режиссер от своего не отступал:

— Для меня эта сцена — одна из главных. Она симво лизирует сплочение народных масс вокруг нашей системы образования! — объяснял бестолковым совет чикам молодой талант. — Только такое сплочение и вытянет нашу школу, наше образование, нашу страну, в конце-то концов, из той дыры, в которой она оказалась в результате тоталитаризма. А потому сниматься будут нормальные люди!..

Смета фильма не позволяла Шмайсеру платить актерам больших гонораров. Но желающие шли к нему и становились в очередь.

— Ради такой идеи мы готовы сниматься бесплатно.

Всего по сто пятьдесят долларов в час, — выразил общее мнение страдающий отдышкой пузан, когда какой-то корреспондентишко захотел выяснить причины столь массового энтузиазма.

И все теснившиеся перед гардеробом поддержали его… Не закрывалась дверь и в комнату, где режиссер Жучайро пробовал актрис на роль главной героини ^музыкального триллера „Площадь красная от крови“. Но пробовал он актрис исключительно профессиональных.

— Триллер — жанр специфический, осилить его могут только актеры настоящей закалки, — устало философствовал мэтр, вертя в одной руке свою знамени тую вересковую трубку, а другой рукою поглаживая свою не менее легендарную лысину, успевшую засве титься на всех международных кинофестивалях. — в триллере надо сыграть так, чтобы зритель наложил в штаны, чтобы его пришлось отдирать от кресла, чтобы он, сволочь, копчиком своим понял, что зло творить нехорошо, окурки бросать мимо урны — еще хуже, гвозди под ногти подчиненным засовывать — никуда не годиться, а по воскресеньям спать надо только со своею женой!.. Триллер должен от первой и до последней минуты держать зрителя за горло, киномеханика — за волосы, директора кинотеатра — за член. Только тогда они поймут, что мир катится в пропасть, и спасти его можно лишь добрыми делами и чистыми помыслами…

В ходе просмотра Жучайро был особенно требователен и строг. Первым делом он задавал очередной кандидатке вопрос о том, как назывался фильм, который он снял ровно двадцать три года назад, И стоило соискательнице хоть на мгновенье замяться, как указующий перст режиссера вонзался в пространство по направлению к двери:

— Пшла, дура! — резюмировал Жучайро, и смягчить его не могли ни слезы, ни мольбы, ни страшные обе щанья.

Тем же, кто с электронной быстротой вспоминал, что двадцать три года назад Жучайро закончил работу над четырехсерийной эпопеей „В колхозе маленьком“, ассистент режиссера протягивал целлофановый пакет, наполовину набитый совершенно живыми, совершенно шевелящимися, слизистыми лягушками.

— Ешь! — тихо, но безапелляционно приказывал Жучайро.

Ко всем актерам, невзирая на возраст и звания, он обращался только на „ты“.

— Актер для меня — всего лишь инструмент. Как, допустим, кисть для художника или фортепьяно для ком позитора. А разговаривать с кистью на „вы“, по меньшей мере, глупо! — утверждал мэтр…

Что же касается лягушек, то он заставлял актрис есть их вовсе не потому, что и в фильме придется лакомиться излюбленной пищей французов. И не для того, чтобы проверить претенденток на брезгливость. Заставляя есть лягушек, Жучайро испытывал актрис на готовность выполнить любой режиссерский каприз.

— Инструмент должен быть послушен и без мозга! В противном случае это негодный инструмент. И такому актеру сниматься только в мультфильмах! — не раз повторял Жучайро.

А потому из-за двери комнаты, где проводились пробы для „Площади красной от крови“, слышались то рыданья, то женский визг, то кваканье поедаемых тварей.

Но — ничего. Пробы шли полным ходом.

— Лягушку съесть? Эка невидаль! Да мы во время съемок боевика „Моя жизнь среди чукчей в прериях такое ели… — снисходительно улыбаясь, рассказывала своим более молодым коллегам актриса Брунская. И шептала в с готовностью подставленные уши какие-то короткие слова, от которых щеки подставивших уши заливались стыдливой пунцовостыо.

…Ближе к вечеру в коридорах музыкальной школы неожиданно объявился Сизигмунд Чигиз. В лиловом фраке, сидевшем на его могучих плечах идеально, с бабочкой цвета старого янтаря он был бледен, серьезен и тих.

Среди всех претенденов тут же пронесся слух, что прибыл американский продюссер, подыскивающий актеров для съемок любовной драмы.

И толпы решительно настроенных людей самого различного возраста повалили в актовый зал, откуда съемочная группа объединения „ВАМП“ загадочным образом исчезла. Вместе со снегом, оленями и кальсонным бельем. Попадающим в зал служители в черном шепотом предлагали располагаться поудобнее в креслах. И они распологались, дивясь полумраку, царившему и на сцене, и в зале. Ну а с чего же в зале могло быть светло, если все его помещение освещалось лишь двумя семисвечниками, горевшими на сцене у рампы? Правда, дивились люди этому недолго, поскольку звучавшая в полумраке средневековая музыка действовала на рассевшихся удивительно. Они чувствовали себя оказавшимися у святилища. Очищающего, обессиливающего. И замыкались в себе. И удивлялись странным мыслям о бренности бытия, которые обычно обходили их стороной, а тут вот давили на сердце, распирали виски.

Зря живем. Зря суетимся. Зачем?.. Свет угаснет. Тепло испарится. Что потом?.. Обижаем тех, кто нас любит. Сами любим не тех. Жизнь растрачиваем на глупости, а к маме съездить в деревню, к отцу на могилу — все времени нет… Подавленные такими мыслями, захлопнувшись в себе, они не сразу заметили, что на сцене, в глубине ее возникло кресло. Средневековое, под стать музыке. Жесткое, с высокой спинкою, а подлокотники смотрели в зал мордами львов.

В кресле сидел Сизигмунд Чигиз, которого многие уже видели в коридорах и теперь узнали по фраку.

Со своего места он рассматривал зрителей внимательным взглядом, так что казалось, что для него в зале светло, а потому Сизигмунд видел каждого.

Он действительно видел и читал мысли любого, к кому прикасался взглядом.

Видимо, удовлетворив свое любопытство, Чигиз хлопнул в ладоши.

Струнный квартет оборвался, словно разом сломались смычки. Под потолком вспыхнули хрустальные люстры, которых здесь никогда и не видели. Ну а свечи потухли. Только ниточки дыма тянулись от них вверх.

Закинув правую ногу на левую, показав всем начищенные туфли восхитительно нежной замши, Чигиз обратился к залу:

— Вас не обманули, — в руках его образовались четки с косточками из душистого самшита, и Сизигмунд ими защелкал, — я действительно из Америки, и я есть действительно продюсер кинокомпании „Блэк стар“, которая принадлежит сэру Деве лишу Импу. Я хочу снимать фильм под названием „Убитые любовью“, и мне нужны люди на роли главных героев. Один мужчина и одна женщина. Возраст пока неопределен, поскольку у нас есть на данный момент только генеральная идея. Детали фильма будут определяться позже…

Воздух в зале наэлектризовался. Кое-где было замечено таинственное свечение, точно указывавшее, кто из внимавших Чигизу готов прямо сейчас, немедленно, не заходя домой, вылететь в Соединенные Штаты Америки, в проклятый Голливуд, на съемки, и готов там быть убитым любовью.

Но только там и любовью только голливудской.

Пощелкав четками так громко, что их слышали и в самых отдаленных уголках зала, Чигиз продолжил;

— Генеральная же идея фильма такова. Два человека любят друг друга насмерть, но жизнь, обстоятельства мешают им соединиться… Идея понятна?