— Левин… — увещевающим тоном попытался было одернуть адмирала президент.
— И лицемеры, я вам говорю! — словно не слыша, не унимался разбушевавшийся адмирал. — Вы продали свое первородство, а теперь бросились разыскивать его, болтая всякую чепуху об отличительном канадском характере. Ладно, может, такой когда и был, но вы размякли и разленились и так утратили весь ваш канадский характер, что ни одной королевской комиссии, сколько бы их ни было, никогда его теперь не сыскать.
Исполненный ненависти к этому типу, Джеймс Хауден прерывающимся от злости голосом воскликнул:
— Ну, не так уж мы и размякли! Вам, может быть, приходилось в связи с двумя мировыми войнами слышать такие названия, как Сен-Элои, Вими, Дьепп, Сицилия, Ор-тона, Нормандия, Каен, Фалес…
— Исключения только подтверждают правило, — отрезал адмирал. — И мне также припоминается, что, пока американские морские пехотинцы гибли в Коралловом море, парламент Канады вел бесконечные дебаты, объявлять ли мобилизацию, которую вы так и не провели.
— Мы должны были считаться со многими факторами, — возмущенно возразил Хауден. — Квебек, необходимость компромисса…
— Компромиссы, двойная игра, трусость… Какая нам к черту разница, если они у вас стали национальным видом спорта. Да вы будете вести двойную игру даже в тот день, когда Соединенные Штаты ринутся в бой, защищая вашу Канаду ядерным оружием — тем самым оружием; которое у нас есть, чему вы очень рады, но которое заиметь сами вы со свойственным вам лицемерием и фарисейством не изволите.
Адмирал, тоже вскочив на ноги, выпрямился во весь свой крошечный рост и уставился в лицо Хаудену. Премьер-министр едва подавил в себе острое желание наброситься на него с кулаками и осыпать эту ненавистную физиономию градом ударов. Враждебное молчание прервал президент.
— Вот что я вам скажу: почему бы вам обоим, ребята, не сойтись завтра на рассвете на берегу Потомака, а? — предложил он. — Мы с Артуром будем секундантами, а пистолеты и мечи я, так уж и быть, где-нибудь одолжу.
Лексингтон сухо поинтересовался:
— А какое оружие вы бы сами порекомендовали?
— Ну, на месте Джима я бы выбрал пистолеты, — усмехнулся президент. — Единственный корабль, которым Левину за всю его жизнь удалось покомандовать, на стрельбах ухитрился не поразить ни одной мишени.
— Снаряды-то никуда не годились, — пробормотал адмирал, и впервые подобие улыбки мелькнуло на его лице. — А разве не вы в то время были министром ВМС[54]?
— Кем я только не был, — протянул президент, — сразу и не вспомнишь.
Несмотря на несколько спавшую напряженность, жаркие волны гнева продолжали накатывать на Хаудена. Он жаждал нанести контрудар, ответить американцам тем же, опровергнуть все сказанное, выложить им все, что вертелось у него на кончике языка: обвинение в жадности едва ли было уместно со стороны страны, ожиревшей и отяжелевшей от богатства… И уж не Соединенным Штатам обвинять канадцев в трусости — сами-то они практиковали корыстный и эгоистичный изоляционизм до тех пор, пока не были вынуждены отказаться от него под угрозой смерти… Даже нерешительность и колебания Канады были много лучше, нежели грубейшие промахи и наивная неумелость американской дипломатии с ее грубой верой в доллар как ответ на все проблемы… Америка с ее непоколебимой уверенностью в неизменности своей правоты, с ее нежеланием понять, что иные концепции и иные системы правления тоже могут иметь свои благие стороны, с ее упрямой поддержкой в зарубежных странах марионеточных и безнадежно дискредитировавших себя режимов… А у себя дома бойкие и насквозь лживые разглагольствования о свободе — из тех же уст, что, не стесняясь, вовсю поносят любого инакомыслящего.., да много кое-чего еще найдется сказать, очень много…
Джеймс Хауден чуть было не начал говорить.., яростно, бессвязно.., но вовремя себя остановил.
“Иногда, — мелькнула у него мысль, — молчание есть лучшее проявление государственной мудрости. Никакое перечисление ошибок и упущений не может быть односторонним, и большая часть из того, что наговорил здесь адмирал Рапопорт, как ни горько, была правдой”.
Кроме того, каким бы человеком ни был Рапопорт, глупцом его не назовешь. В глубине души премьер-министр инстинктивно подозревал, что перед ним разыграли спектакль, в котором его же самого и сделали невольным участником. Не было ли это умышленной попыткой, искусно осуществленной адмиралом, вывести его из равновесия, подумал Хауден. Может быть, и так. Может быть, нет. Но от свары пользы все равно никакой не будет. Хауден исполнился решимости не дать увести себя в сторону от основной проблемы.
Не обращая внимания на остальных, он остановил взгляд на президенте.
— Хочу, чтобы все было совершенно ясно, — заявил он ровным голосом, — без уступки по вопросу об Аляске никакого соглашения между нашими двумя правительствами быть не может.
— Джим, но должны же вы понять наконец, что все это просто немыслимо, — президент казался столь же спокойным и владеющим собой, как и всегда, однако Хауден заметил, что пальцы его правой руки нервно барабанят по столешнице. — Не могли бы мы возвратиться немного назад? — предложил президент. — Поговорим о других условиях. Возможно, удастся найти еще кое-какие выгоды для Канады.
— Нет, — покачал головой Хауден с решительным видом. — Во-первых, я не считаю ситуацию немыслимой, а во-вторых, говорить мы будем или только об Аляске, или нам вообще говорить не о чем.
Теперь он был убежден — они действительно пытались вывести его из себя. Хотя, даже если бы американцам это удалось, они вряд ли получили бы преимущество. Но с другой стороны, он, конечно, мог раскрыть карты и показать, как далеко готов идти на уступки, если его вынудят. Президент был весьма искушен в ведении переговоров и даже малейшего подобного намека без внимания никогда бы не оставил.
— Хотелось бы изложить вам условия, которые мы имеем в виду. Прежде всего проведение на Аляске свободных выборов под нашим совместным наблюдением. Голосование должно быть по принципу “да” или “нет”.
— Да вам никогда не победить, — заявил президент, но прежней уверенности в его глубоком низком голосе уже не было.
У Хаудена появилось ощущение, что какими-то неведомыми путями, исподволь ход переговоров изменился в его пользу. Он вспомнил, как Артур Лексингтон сказал ему утром: “Говоря с грубой прямотой, мы в очень выгодном положении. Уступки, на которые мы готовы пойти. Соединенным Штатам нужны, причем нужны отчаянно”.
— Если откровенно, — признался Хауден, — то я думаю, что мы обязательно победим. С такой целью мы и поведем нашу кампанию. На Аляске всегда существовали сильные проканадские настроения, а в последнее время они еще более окрепли. Более того, известно вам это или нет, но позолота на вашем правлении там сильно потускнела. Вы не оправдали их ожиданий, и они чувствуют себя забытыми и очень одинокими. Если же Аляска перейдет к нам, мы создадим там второй центр власти. Превратим Джуно[55] или, скажем, Анкоридж[56] во вторую столицу Канады. Мы сосредоточим все силы на преимущественном развитии Аляски по сравнению с остальными нашими провинциями. Мы все сделаем для того, чтобы они больше не чувствовали себя брошенными.
— Сожалею, — твердо заявил президент, — но для меня все это неприемлемо.
“Наступил момент, — понял Хауден, — ходить с козырей”.
— Возможно, вам будет легче согласиться, — сдержанным тоном начал он, — если я сообщу, что инициатива в этом деле исходит не от Канады, а от самой Аляски.
Президент вскочил, уперев тяжелый взгляд в Хаудена.
— Объяснитесь, пожалуйста, — резко потребовал он.
— Два месяца назад ко мне тайно обратился представитель группы видных граждан Аляски. Сегодня я всего лишь изложил предложение, которое он мне тогда сделал.
