Так Анри Дюваль, кому единственным домом было море, прибыл в канун Рождества к берегам Канады.

Походившая на допрос беседа длилась почти два часа. Где-то с ее середины Дан Орлифф начал повторять некоторые из поднимавшихся ранее вопросов, пытаясь поймать Анри на неточностях. Уловка, однако, не удалась. Если не считать определенного недопонимания из-за языковых трудностей, которое устранялось по мере их дальнейшего разговора, в своей основе история Анри оставалась неизменной.

Ближе к концу, после того как Дан задал наводящий вопрос, намеренно допустив неточность, Анри замолчал. После паузы он поднял свои темные глаза на собеседника:

— Вы мне ловчить. Вы думать, я врать.

И вновь газетчик ощутил в этом молодом человеке то же безотчетное достоинство, что подметил и раньше. Пристыженный разоблачением неловкой хитрости, Дан Орлифф объяснил:

— Просто хотел еще раз проверить. Больше не буду.

И они перешли на другую тему.

Сейчас, за своим письменным столом в битком набитой и трещавшей пулеметными очередями пишущих машинок редакции “Ванкувер пост”. Дан разложил свои записи и потянулся за стопкой писчей бумаги. Перекладывая листы копиркой, он окликнул ночного редактора городских новостей Эда Бенедикта:

— Эд, у меня отличный материал. Сколько дашь слов?

Редактор задумался. Потом отозвался:

— Не более тысячи.

Пододвинув стул ближе к пишущей машинке, Дан удовлетворенно кивнул. Годится. Конечно, хотелось бы побольше, но, умело и крепко сколоченная, тысяча слов может сказать многое. Он принялся печатать.

В шесть пятнадцать утра 24 декабря Милли Фридмэн разбудили настойчивые звонки телефона, раздавшиеся в ее квартире в фешенебельном жилом доме Тиффэни-билдинг на Оттавском шоссе. Накинув бледно-желтый махровый халат поверх шелковой пижамы, она попыталась нащупать ногами старенькие стоптанные мокасины, которые небрежно сбросила вчера вечером. После нескольких неудачных попыток личный секретарь премьер-министра босиком прошлепала в смежную комнату и включила свет.

Даже в такое раннее время и даже спросонья, освещенная вспыхнувшей люстрой комната показалась столь же милой и уютной, как и всегда. Конечно, ей было далеко до изысканной элегантности апартаментов для одиноких девушек, что так часто рекламируются в иллюстрированных журналах, и Милли понимала это. Но она любила возвращаться сюда каждый вечер, обычно едва не падая от усталости, и сразу проваливаться в пухлые подушки “честерфилда”[16] — того самого, что доставил столько хлопот грузчикам, когда она перевозила его из родительского дома, оставленного в Торонто.

С тех пор старинный диван подвергся перетяжке — обивка в любимых Милли зеленоватых тонах — и был дополнен двумя креслами, немного потертыми, но замечательно удобными, которые она купила на аукционе в пригороде Оттавы. Она все собиралась как-нибудь заказать чехлы для кресел, обязательно из ситца в пожухлых цветах осени. Такие чехлы будут отлично смотреться в сочетании с теплыми “грибными” тонами стен и оконных рам. Их Милли выкрасила сама, пригласив в один из выходных дней пару друзей на обед и уговорив их помочь ей завершить эту работу.

В дальнем углу комнаты стояла старая качалка, к которой она испытывала самые сентиментальные чувства, — в ней она ребенком проводила целые дни, забываясь в мечтах. Рядом с качалкой на обтянутом тисненой кожей кофейном столике, стоившем ей бешеных денег, звонил телефон. Устроившись в качалке, Милли подняла трубку. Звонил Джеймс Хауден.

— Доброе утро, Милли, — бодро приветствовал ее премьер-министр. — Хочу провести заседание комитета обороны сегодня в одиннадцать.

Он не извинился за ранний звонок, да Милли и не ждала этого. Она уже давно привыкла к тому, что ее работодатель был ранней пташкой.

— Сегодня в одиннадцать утра? — повторила Милли, свободной рукой поплотнее запахивая халат. Вчера она оставила окно приоткрытым, и в комнате было холодно.

— Точно, — подтвердил Хауден.

— Кое-кто будет недоволен, — отметила Милли. — Завтра ведь Рождество.

— Я помню. Дело слишком важное и не терпит отлагательства.

Положив трубку, она посмотрела на маленькие дорожные часы в кожаном футляре, стоявшие рядом с телефоном, и после некоторого колебания поборола соблазн вернуться в кровать. Вместо этого она прикрыла окно, потом прошла в крошечную кухоньку и поставила на огонь кофейник. Вернувшись в гостиную, включила портативный радиоприемник. В шесть тридцать, как раз когда поспел кофе, по радио передали официальное сообщение о предстоящих переговорах премьер-министра в Вашингтоне.

Спустя полчаса, все еще в пижаме, но уже в обнаруженных таки под кроватью мокасинах, она начала звонить домой пяти членам комитета обороны.

Первым был министр иностранных дел. Артур Лексингтон ответствовал ей с радостным оживлением:

— Нет вопросов, Милли. Я всю ночь провел на заседаниях, так что одним меньше, одним больше, какая разница? Кстати, слышали объявление?

— Да, — ответила Милли. — Только что передали по радио.

— Не против прокатиться в Вашингтон, а?

— Все, что я вижу в этих поездках, — пожаловалась Милли, — это клавиши моей пишущей машинки.

— Вам бы надо разок со мной съездить, — пригласил Лексингтон. — Мне пишущие машинки не нужны. Все мои речи составляются на сигаретных пачках.

— Может, поэтому они и звучат лучше многих других, — предположила Милли.

— Главное, я никогда ни о чем не беспокоюсь, — объяснил министр иностранных дел. — Исхожу из того, что любое мое заявление ситуации уже не ухудшит.

Она рассмеялась.

— Ну, я пошел, — извинился Лексингтон. — У нас сегодня большой семейный праздник — завтракаю с детьми. Им не терпится посмотреть, сильно ли я изменился с тех пор, когда последний раз был дома.

Она не удержалась от улыбки, пытаясь представить себе сегодняшний завтрак Лексингтона в кругу семьи. Вероятно, что-то близкое к бедламу. Сузан Лексингтон, которая в далеком прошлом была секретаршей своего мужа, слыла изумительно неумелой домашней хозяйкой, однако, когда бы им ни удавалось собраться всем вместе — если министру доводилось бывать дома в Оттаве, — их семья казалась дружной и сплоченной. Мысль о Сузан Лексингтон напомнила Милли о когда-то услышанной шутке: судьбы разных секретарш складываются по-разному — одни залезают к шефу в постель и выходят замуж, другие стареют и становятся занудами. “Пока я где-то посередине, — подумала Милли, — еще не старуха, но и не замужем тоже”.

Конечно, она могла бы выйти замуж, если бы не связала свою жизнь с жизнью Джеймса Макколлама Хаудена…

Примерно с десяток лет назад, когда Хауден был еще только одним из рядовых депутатов парламента, хотя и набирал силу в партии, слывя ее восходящей звездой, Милли, молоденькая секретарша, влюбилась в парламентария без оглядки и без памяти. До такой степени, что не могла дождаться наступления каждого нового дня, а с ним — нового восторга от их физической близости. Тогда ей было чуть за двадцать, она впервые покинула родительский дом в Торонто, и Оттава представлялась волнующим миром волнующих мужчин.

Она показалась еще более завлекательной в тот вечер, когда Джеймс Хауден, догадавшись о чувствах Милли, овладел ею в первый раз. Даже сейчас, десять лет спустя, она ясно помнила, как это случилось: ранний вечер, в заседании палаты общин объявлен обеденный перерыв, она разбирает письма в кабинете Хаудена в здании парламента, неслышно входит Джеймс Хауден…

Не произнеся ни слова, он запер дверь на ключ и, взяв Милли за плечи, повернул лицом к себе. Они оба знали, что коллега Хаудена, с которым он делил кабинет, был в отъезде.

Он поцеловал ее, и Милли ответила на поцелуй пылко, без тени жеманства или колебаний, а потом он увлек ее на кожаный диван. Ее пробудившаяся, рвущаяся наружу страсть и полное отсутствие сдержанности удивили даже саму Милли.