Над речью он трудился несколько дней, урывая время между повседневными обязанностями, и завершил ее подготовку сегодня ранним утром после возвращения из Монреаля. Спать ему пришлось совсем мало, но возбуждение и предощущение судьбоносности момента поддерживали в нем бодрость духа.

Речь, с которой он выступит сегодня в палате общин, в отличие от произнесенных в последние несколько дней была целиком написана им самим. Никто, кроме Милли, которая перепечатывала черновики, не видел ее и не работал над ней. Поэтому Хауден знал, что все, что он написал и сегодня произнесет, шло от его сердца. Его предложения изменят ход истории. Для Канады, во всяком случае, на какое-то время они будут означать некоторое ограничение национальной государственности. Но в конечном итоге, он был убежден, преимущества союза перевесят риск противостояния угрозе в одиночку. Признание реалий требовало мужества и смелости, возможно, много больших, нежели бессодержательные мятежи и бунты против них, которыми так изобиловало прошлое.

Но поймут ли это другие?

Некоторые поймут. Многие доверятся ему, как и прежде. Других убедят его доводы, а кое-кого и просто страх. Значительная часть населения по своему образу мыслей была уже американской, для них союзный акт покажется логичным и верным шагом.

Но будет также и оппозиция, и ожесточенная борьба. Собственно, борьба уже началась.

Сегодня рано утром он побеседовал по отдельности с каждым из восьми несогласных в кабинете, поддерживавших Адриана Несбитсона. Силой своего убеждения и личного обаяния ему удалось перетянуть на свою сторону троих, но пятеро остались непреклонными. Они собирались подать в отставку вместе с генералом Несбитсоном и в качестве независимой оппозиционной группы выступить против союзного акта. Вне всяких сомнений, как минимум несколько депутатов поддержат их и образуют в палате свою фракцию.

Это был серьезный удар, хотя и не совсем неожиданный. У него было бы больше уверенности, что он перенесет его, если бы за последние недели популярность правительства не упала столь заметно. Если бы не этот инцидент с судовым зайцем… Чтобы не распалять и без того сжигавший его изнутри гнев, Хауден решительно выбросил эти мысли из головы. Только сейчас он заметил, что Харви Уоррендер в палате еще не появился. Отсутствовал и лидер оппозиции Бонар Дейтц.

Кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел копну иссиня-черных кудрей и воинственно щетинившиеся усы Люсьена Перро. С небрежной элегантностью — во всем ему свойственной — Перро поклонился спикеру и опустился на пустовавшее место Стюарта Коустона, на минутку вышедшего из зала.

Перро склонился к Джеймсу Хаудену и прошептал:

— Слышал, нам предстоит драчка.

— Боюсь, что так, — шепнул в ответ Хауден. И с искренней теплотой добавил:

— Не могу выразить словами, как много значит для меня ваша поддержка.

Перро в своей обычной галльской манере пожал плечами, в глазах у него заплясали веселые искорки.

— Будем стоять плечом к плечу, и уж если рухнем, то наделаем шуму. — Все еще улыбаясь, Перро пересел на свое место.

Посыльный положил на стол перед премьер-министром запечатанный конверт. Надорвав плотную бумагу, премьер-министр достал вложенный лист и узнал почерк Милли Фридмэн. “Президент готовится отбыть из Белого дома в Капитолий”.[79] Находясь в офисе премьер-министра в минуте-другой ходьбы от палаты общин, Милли поддерживала беспрерывную связь с Вашингтоном. На случай, если в последний момент всплывут непредвиденные обстоятельства. Пока таковых не возникало.

На противоположной стороне зала палаты показался лидер оппозиции Бонар Дейтц. Хаудену бросилось в глаза, что сегодня он выглядит еще бледнее и озабоченнее, чем обычно. Бонар Дейтц прошел прямо к своему месту и щелкнул пальцами, подзывая посыльного. Быстро нацарапал записку и сложил ее в несколько раз. К немалому удивлению Хаудена, записка была вручена ему самому. В ней говорилось: “Крайне необходимо срочно обсудить личный вопрос, касающийся вас и Харви Уоррендера. Прошу немедленно повидать меня в комнате 16 — Б. Д.”.

Встревоженный и растерянный, Хауден поднял глаза. Но лидера оппозиции в зале уже не было.

В тот самый момент, когда Бонар Дейтц входил в палату общин, Брайан Ричардсон ворвался в приемную офиса премьер-министра. Милли Фридмэн при виде его искаженного угрюмой гримасой лица сразу насторожилась. В руке партийный организатор сжимал сорванную с телетайпа телеграмму. Не тратя времени на объяснения, Ричардсон коротко распорядился:

— Где бы шеф ни был, он мне нужен — срочно! Милли показала на прижатую к уху телефонную трубку и одними губами беззвучно выговорила одно слово:

“Вашингтон”. Глаза ее метнулись к настенным часам.

— Время еще есть, — нетерпеливо бросил Ричардсон. — Если он в палате, вызовите. — С этими словами он бросил на стол обрывок телетайпной ленты.

— Ванкувер. Сейчас это важнее всего. Милли быстро пробежала глазами телеграмму и, бросив трубку на стол, торопливо набросала записку. Сложив ее вместе с телеграммой, она запечатала их в конверт и нажала кнопку. Почти тут же раздался стук в дверь, и вошел посыльный.

— Пожалуйста, отнесите и сразу назад. Когда посыльный вышел, она снова поднесла телефонную трубку к уху и послушала.

Спустя мгновение Милли, прикрыв микрофон ладонью, спросила:

— Но ведь это ужасно — ну, как все в суде кончилось, правда?

Ричардсон с нескрываемой горечью в голосе ответил:

— Если и есть другой способ выставить правительство одновременно тупым, злобным и бездарным, то мне он на ум не приходит.

— И что можно сделать? Вообще-то предпринять что-нибудь можно?

— Если повезет и если шеф согласится с тем, что я предложу, мы можем спасти процента два из того, что потеряли. — Ричардсон рухнул в кресло. Добавил мрачно:

— В нынешней ситуации и за два процента стоит побороться.

— Да, — сказала Милли в телефонную трубку. — Поняла.

Свободной рукой она сделала запись. Вновь прикрыв микрофон, сообщила Ричардсону:

— Президент отбыл из Белого дома и направляется в Капитолий.

Брайан язвительно усмехнулся:

— Ура ему! Надеюсь, он найдет дорогу.

Милли отметила время — три тридцать.

Брайан Ричардсон встал и подошел к ней вплотную.

— Милли! Да пошло оно все к черту. Давай поженимся. — Он помолчал, прежде чем сообщить:

— Я начал бракоразводную процедуру. Элоиза всячески помогает.

— О Брайан! — Глаза Милли вдруг наполнились слезами. — Ну и подходящее же ты время выбрал.

— Времени у нас вообще нет. А подходящего никогда и не бывает, — грубовато ответил он. — Надо пользоваться тем, что у нас есть.

— Хотела бы я быть такой же уверенной, — призналась Милли. — Я думала об этом. Столько думала!

— Послушай, — с упрямой настойчивостью обратился к ней Ричардсон, — будет война — все так говорят. Все может случиться. Так давай хотя бы возьмем от жизни то, что нам еще осталось.

— Если бы все было так просто, — вздохнула Милли.

— Все от нас зависит, — с вызовом в голосе бросил он. — Захотим — и будет просто.

— Брайан, дорогой, — огорченно ответила Милли. — Я не знаю. Честно, просто не знаю.

“А может, знаешь? — спросила она себя. — Слишком многого хочешь: независимости и замужества одновременно. И ни от чего не отказываться”. Но такое недостижимо, Милли это понимала. Может быть, как раз независимой она была слишком долго.

Ричардсон неловко проговорил:

— Я люблю тебя, Милли. Я уже тебе говорил, и с тех пор ничего не изменилось.

Он страдал, что не может выразить всю глубину своих чувств. Но есть вещи, для которых слова найти невозможно.

Милли взмолилась:

— Давай пока все оставим, как есть.

“Пока. Вот так всегда, — подумал он. — Всегда так было и так всегда будет. Пока — и рано или поздно один из нас решит, что срок истек”.