Что ж… молчит и ладно. Рыцарь пришпоривает рваные свои сандалии и неспешно гарцует к следующему окошку. Ба! Да оно уже приоткрыто, и стыдливая, морщинистая, сложенная горстью рука, похожая на курочку рябу, поспешно клюет протянутый стаканчик и тут же убегает назад, в кондиционированные глубины своего курятника. Рыцарь церемонно кланяется и тактично отводит взгляд, уважая стыдливость курочки-рябиного сердца. Ему не надо заглядывать в стаканчик, чтобы определить, какая именно монетка упала туда; он знает это заранее — по тому, как сложена горсть, по быстроте клевка, по объему и характеру чувства, выплеснувшегося наружу из уже закрывающегося окна. Он снова кланяется и идет дальше. Он уже в двух машинах от вас. Вы переводите взгляд на светофор… может, не успеет? Напрасные надежды — у них ведь все схвачено, у этих друзей-приятелей, у рыцаря со светофором. Конечно, успеет, всенепременнейше успеет.
Ну тогда… тогда уже приходится решать, что делать.
— Где-то у меня тут завалялся шекель… нет, черт возьми — одна медь, да и той мало, неудобно.
— Но почему ж неудобно? Все лучше, чем вообще ничего.
— Да… это ты так думаешь, а ханыга что скажет?.. еще и кинет тебе назад твои двадцать агорот, с презрением кинет — мол, лучше ничего не давать, чем такую мелочь… зачем рисковать попусту?
— Кошелек?
— в портфеле, а тот — на заднем сиденье; пока полезешь, пока откроешь, достанешь… — это даже говорить долго, а уж делать и подавно.
— Ну этот-то подождет, не беда — чай, не за бесплатно ждет… но ведь к тому времени и сука-светофор переключится, будешь стоять, как идиот, весь в гудках и плевках…
— Нет… что ж тогда? А где он, кстати?
Да вот он, здесь, уже совсем рядом, трясет своей росинантной нечесаной гривой, тянется стаканчиком к твоему окну. А светофор-то, подлец, так и не переключился. Сидишь, набычившись, как тот «ситроен»… да сколько же времени он тут стоять собирается, это ж целая вечность, прости Господи! Прости, Господи, и помилуй рабов Твоих, и не покинь их под небом Твоим, и на дорогах Твоих, и на обочинах дорог Твоих, амен. Ну вот. Наконец-то отошел, ковыляет дальше; на грязной коричневой футболке сзади — выцветшая надпись про пиво… а и вправду, не напиться ли ближе к вечеру? О! Светофор переключился, вот чудеса-то! Поехали!
«Вернулся? — спросил Осел, присаживаясь рядом и пожимая Василию руку. — Когда банкет? Сегодня?»
— «Да погоди ты с банкетом. Успеется.»
Василий помолчал, не зная с чего начать. В повадке Осла он чувствовал какую-то незнакомую недоброжелательность, и это сбивало его. Подождав минуту-другую, саксофонист хлопнул себя по коленям и потянулся вставать.
— «Ладно. Помолчали и хватит. У меня, видишь, час пик. Самая работа.»
«Погоди, — остановил его Василий. — Я ведь тебя искал, спросить хотел. Ты, случаем, Мишку не видел?»
Осел длинно присвистнул:
«Ну ты даешь, чувак! Ты что, ничего не слышал? Мишку нынче только в телевизоре и увидишь. Он у нас теперь птица высокого полета, местная знаменитость. Мы с Веней каждый день на него смотреть ходим. К Хези в лавку. Как в театр. Культурно развлекаемся, можно сказать.»
«Да знаю я, знаю, — вздохнул Василий. — Вчера и узнал. Случайно, в ресторане по ящику передавали.»
«Ну да. В ресторане, — насмешливо повторил Осел. — Красиво жить не запретишь. Наше вам с кисточкой…»
«Слушай, Осел, — сказал Василий, теряя терпение. — Что это ты на меня смотришь, как вор на су?ку? Только что нос не зажимаешь… Я что — перед тобой провинился чем или как?»
— «Да как же мне на тебя смотреть, когда ты сука и есть. Самая натуральная. Я даже удивляюсь, как это Квазимодо на тебя не наскакивает. Эй, Квазимодо! Ты бы, пес, принюхался к нему, что ли…»
«Ты лучше бы сам к себе принюхался, — в тон ему ответил Василий. — Ты что вчера пил? Несешь ахинею…»
«Ахинею? — переспросил Осел. — Ну-ну. Ты вот тут расселся, как жлоб кабацкий, а из Мишки, может быть, в это самое время жилы тянут в какой-нибудь норе. Глаза б мои на тебя не смотрели… Вернулся он, понимаешь ли! А где ты раньше был? Ты что, не видел, что его одного тут бросать нельзя? Ага, молчишь… Ну вот скажи, скажи: он просил тебя остаться или нет? Ну?»
— «Просил…»
— «Ага, просил! Это он, заметь, который ничего и никогда тут ни у кого не просил. А у тебя — попросил. И что теперь? Теперь его за яйца подвешивают, а ты по ресторанам какаву с телевизором потребляешь…»
«Зря ты это, — сказал Василий. — Я его никуда не гнал. Каждый сам за себя отвечает.»
«Ну и отвечай, — Осел встал и потянулся. — Сам за себя… Чего же тогда ты сюда-то приперся? Искать, спрашивать… Ладно, бывай. Мне работать надо.»
— «Погоди… Он ведь мне ничего не оставил — ни знака, ни слова, ни полслова — ничего! Неужели никто из вас тоже ничего не видел? Как так можно человека похитить — ума не приложу! Еще и при собаке…»
Осел рассмеялся.
«При собаке, при собаке, не сомневайся. Только никто его не похищал, Мишку-то. Сам шел, как миленький. Еще и араба своего, в ногу раненного, на колясочке вез. И Квазимодо рядышком, как всегда — единственный нормальный из всей честной компании. Я их как увидел, так сразу понял, что дело швах, что задумал он чего-то несусветное над собой сотворить. Мы как раз с Венечкой на Ротшильда играли, когда он подошел. Возьми, говорит, Осел, Квазимоду, подержи до Васиного возвращения. А ты? — говорю. А я, говорит, уезжаю далеко и навсегда. Куда? — спрашиваю. В ад, — отвечает. Такие вот дела, Васенька.»
— «Ну а ты что? Почему не удержал?»
— «Ага… Удержишь его… Единственно что — собаку я брать у него отказался. Думал, может с Квазимодой он передумает, ради друга, типа того. Да и кроме того, была у меня на Квазимоду надежда, что защитит он Мишку в случае чего. Все-таки пес у вас башковитый. Жаль только, хозяева у него дебилы…»
«На себя посмотри, моралист, — Василий встал и отряхнулся. — Что ж, спасибо, просветил. Можешь продолжать уборку капусты. Сколько ты тут за утро сшибаешь?»
«А ты что — фининспектор? Сколько ни сшибаю — все мое, — сказал Осел ему в спину. — Э-эй! Погоди-ка… я тут еще кой-чего вспомнил.»
Василий обернулся. «Ну?»
— «Бейт-Асане. Так его ад называется: Бейт-Асане.»
* * *
В подвале Василий достал колоду.
«Значит, так, Квазимордина. Вверим свою судьбу слепому случаю в лице… вернее, в морде твоего сомнительного интеллекта. Отгадываешь карту — едем. Не отгадываешь — остаемся, звоним Алексу, чтоб забирал тачку и живем себе, как жили. На самом деле, надо бы так и сделать безо всякого гадания, но так уж и быть — дадим шанс собственному сумасшествию… Иди сюда, псина, ну…»
Он вынул карту — оказалась четверка пик — и поднял ее перед радостной мордой собаки.
— «Ну?»
Квазимодо напрягся и уверенно пролаял девять раз.
«Так я и думал, — вздохнул Василий. — Делать нечего. Едем.»
Абу-Нацер
Когда не надо, темнеет в два счета, а когда надо, душа из тебя выйдет, пока дождешься. Это ж сколько у нас на часах-то? Шесть… долго еще, ох долго… Ничего-ничего, потерпим. Не привыкать. Абу-Нацер закурил. Вот видишь — закурил, — сказал он сам себе. — А почему закурил? Потому что день, потому и закурил, так что не жалуйся, на гневи Аллаха. Ночью-то особо не раскуришься. Ночью на один огонек твоей сигареты по пять снайперов найдется. Он разогнал рукою облачко сигаретного дыма и осторожно выглянул из пещеры. Сквозь спутанные ветви растущих у входа кустов виднелось глубокое вади, желто-зеленый склон горы напротив, оливковая роща, крутая петля шоссе. Хотя, если честно, то снайперов и днем хватает. Обложили, как волков… не знаешь, с какой стороны пуля прилетит.
Сзади донесся храп. Абу-Нацер выругался свистящим шепотом и вернулся в глубь пещеры, туда, где спали его товарищи. Вот вам, гады! Вот! — особо не разбираясь — в живот, по ногам, по башке — сапогами, сапогами!..
