Поплавок дернулся и замер. А может, показалось. А то и просто приснилось. Мишка зевнул и пошарил в сумке. Пусто. На всякий случай он все же наклонил бутылку и тщательно ощупал взглядом уютное сочленение донышка со стенкой: а ну как колышется там изогнутой венецианской лодочкой, поигрывает на волнах мишкиной жажды крошечный прозрачный остаточек, капель на десять. А то и на пятнадцать. Только — дудки. Хрена тебе лысого остаточек. Ты ж его уже сколько раз проверял, после того как выпил… Выпил? Да, да, выпил, и нечего тут разыгрывать удивление. Выпил, текел, упарсин.

Мишка хмыкнул и осторожно скосился влево, на пса. Если он, конечно, еще там, бродяга. Там. Уловив мишкино движение, пес вопросительно дернул ухом и приподнял лохматую улыбчивую морду.

«Доволен? — с упреком спросил Мишка. — Доволен, мать твоя сука? У человека водка кончилась, а ты скалишься, как собака? Тьфу на тебя, подлеца!»

Пес улыбнулся еще шире, для верности шевельнул хвостом и только потом сочувственно вздохнул. Я бы, мол, для тебя сбегал, да кто ж мне продаст? И потом — все равно еще закрыто. Рано.

«Сам знаю, что рано, — огрызнулся Мишка. — Нашел кого учить… без лохматых разберемся.»

Пес приблудился к нему со вчерашнего вечера, когда Мишка еще только расположился на ступеньках крохотной бухточки яффского порта, почти веселый и полный исторического оптимизма, с удочкой в руке, непочатой бутылкой в сумке и дополнительным звонким стаканчиком во лбу. У моря было не так жарко, и Мишка с наслаждением растянулся на камнях прямо у его соленого черного бока, отдыхая от дневного пекла и жмурясь на радужную рябь фонарей в мазутной воде.

Тогда-то он и подвалил, этот пес — составлять компанию. Подвалил, постоял молча, жмурясь с подчеркнутой солидарностью, потом деликатно присел — как бы на минутку и наконец залег, сначала несколько напряженно, а потом и вовсе развалился, как на кушетке. Вел он себя солидно, не попрошайничал и хотя от предложенной хлебной горбушки не отказался, но сделал это скорее из вежливости, для знакомства. Не заглотил, давясь и чавкая, а схавал по-интеллигентному, в три приема, ловко придавив горбушку лапой, откусывая помалу и смешно подмахивая нижней челюстью.

«Экий ты аристократ, — подивился Мишка. — Сытый, значит? А впрочем, тут ли голодать? Вон, отходов полные баки… еще, небось, и требуху из кабаков выносят? А?..» Пес поднял голову от горбушки, отчетливейшим образом кивнул и улыбнулся, впервые поразив Мишку этой своей необыкновенной способностью. Потом-то, при ближайшем, подкрепленном наощупь рассмотрении, выяснилось, что просто морда у собаки драная, шрамы от уха до уха, вот и кажется несуразное… но сначала, всего этого не зная, Мишка очень удивился чудесному явлению. Даже покачал головой, в такт суетливому переминанию — с носа на корму — обшарпанных рыбацких лодок и прогулочных катеров, пришвартованных здесь же, в тесноте и обиде старого порта. Вот, мол, стоит стаканчик в лоб вбить, как тут же все становится настолько распрекрасно, настолько благолепно, настолько… ну прямо целый мир с тобой дружить начинает, радоваться тебе, вилять хвостом и улыбаться, включая последнюю собаку. Да… А вот с похмелья…

Но похмелье — это еще когда… да и кто же станет о похмелье переживать с полной бутылкой в сумке? Мишка отвинтил пробку и глотнул для верности. Ну вот. Теперь можно и закидывать. Он поплевал на наживку и закинул, как раз в сторону камня, к которому местные жители приковали в свое время прекрасную и совершенно голую Андромеду. Во всяком случае, такой — прекрасной и совершенно голой — Мишка помнил ее с самого детства по картинке из художественного альбома. В редкие моменты, когда дома никого не было, он забирался на стул, снимал с верхней полки здоровенный том под названием «Мифологические сюжеты в произведениях западноевропейской живописи», быстро находил нужную страницу и с замиранием сердца принимался разглядывать ее прекрасное и совершенно голое тело.

Помимо Андромеды на картине раздражающе мельтешили досадные в своей полнейшей ненужности детали: например, Персей в крылатых сандаликах, с мечом и горгоньей башкой, которую он парикмахерским жестом, как зеркало клиенту, подносил к вытарчивающему из морских волн бутафорскому и совершенно нестрашному монстру. По бокам крутились какие-то ангелочки, птички, рыбки и прочая дребедень. Все эти глупости абсолютно бездарно занимали ценное картинное место, которое вполне могло бы быть отведено Андромеде. Если бы не этот дурацкий Персей, ее можно было бы нарисовать вдвое большей, и тогда, возможно, не приходилось бы так мучительно напрягаться, разглядывая эту складку в низу живота, там, где невесть откуда взявшийся лоскут портил все дело, прикрывая самое интересное.

Конечно, в книге были и другие голые тетки — всякие там венеры и дианы, нимфы и афродиты, но почему-то именно Андромеда волновала Мишку больше всего. Как будто уже тогда, во втором классе, он смутно предчувствовал, что лет через двадцать будет сидеть, с удочкой в руке и бутылкой в сумке — кум королю — прямо напротив того самого камня, к которому она так отчаянно прижималась всем своим прекрасным и совершенно голым телом.

Хорошо! Мишка глубоко вздохнул, краем глаза успел заметить нырнувший поплавок и ловко подсек. Опаньки… иди сюда, иди… ну что ж ты так трепыхаешься… жить хочешь?.. а я, брат, есть хочу, что ж тут попишешь… Он сунул окуня в полиэтиленовый пакет, придавил камнем и оглянулся на пса — мол, каково? Пес смотрел одобрительно и со сдержанным уважением, как смотрит голливудский одинокий ковбой на такого же, как и он, скитальца — бесприютного, но гордого, умеющего с достоинством выжить в дикой прерии, именуемой жизнью.

Налетела стайка кефалей, и начался клев, бойкий, но требующий сноровки, так что про Андромеду пришлось временно позабыть. Портовая яффская ночь заманчиво и горячо шелестела вокруг своим черным маслянистым платьем, щедро расцвеченным желтыми розами фонарей. Ее духи остро пахли морем, рыбой и ароматами пряностей из окрестных ресторанов.

Пес время от времени отлучался — проверить, все ли в порядке. Подобно начальнику караула, он каждый раз обходил одни и те же посты: фонарь, угол ближнего склада, мусорный бак, старый швартовочный кнехт и повсюду педантично документировал свое присутствие, всем видом демонстрируя надежную готовность к отражению любого нападения. Но неприятель, по-видимому, устрашенный строгим порядком несения караульной службы, так ни разу и не посягнул на целостность вверенного псу объекта; лишь однажды случайная кошка по неосторожности высунула любопытную мордочку из мусорного бака, за что была незамедлительно облаяна и изгнана с позором.

Потом кефаль ушла, а с нею и клев. Лишь время от времени наскакивали хамоватые локусы, да иногда еще баловали высочайшим визитом красные усатые адмиралы. Этих последних Мишка привечал с особенным гостеприимством. Жареный в собственном жиру адмирал… мм-м-м… что может быть вкуснее?.. Во всяком случае — в художественном исполнении Василия. Каждый раз, когда Мишка засовывал очередного усача в полиэтиленовый пакет, перед его мысленным взором возникала скворчащая сковорода с адмиралами и Василий, покачивающий корявым пальцем перед собственной распухшей физиономией: «Есть дураки, Михаил, которые полагают, что это очень просто — поджарить барабульку. Не верь им, мой молодой друг! Жарить барабульку — это… это… это…»

Дальше кулинарная песнь Василия никогда не продвигалась, подобно дефектной кинопленке, постоянно застревая на троекратно произнесенном «это». Возможно, обрыв кадра объяснялся тем, что в этом месте Василий постоянно хватался за стакан, а потом ему немедленно хорошело и было уже не до песен. Или, наоборот, он пытался протолкнуть стаканом застрявшие в глотке слова, и — нет, не получалось. Может, и слов-то таких не было в языке? Вернее, в языках, числом шесть, на которых Василий был в состоянии относительно свободно изъясняться. Бог весть… И хотя именовал он красных адмиралов совершенно непотребным названием «барабулька», от этого они выходили не менее вкусными.