— Вы сказали — источник энергии?
Старик безотрывно смотрел на экраны. На них были видны мощные бури, сверкающие молнии, осыпающиеся горы, океан, кипящий гигантскими волнами. И, как завершение всего этого, сквозь неуязвимый купол проникали скрежещущие звуки, скрип, визг и отвратительное шуршание.
— Информат еще анализирует, — ответил доктор. — Но, полагаю, именно так и должно быть. Информат!
Слушаю, доктор Лем.
— Входило ли в намерения Постановщика преобразовать энергию вращения луны в тяговую силу для всей планеты Иан?
По имеющимся сведениям, это реальное предположение, — бесстрастно сообщила машина.
У Марка перехватило дыхание.
— Для путешествия сквозь галактику?
С высокой вероятностью, — ответил информат.
— Вы были правы, Марк. У Постановщика вселенские претензии, — сказал доктор и снова обратился к информату. — Скажи, теперь он намерен заставить кору планеты скользить по жидкому ядру, чтобы использовать высвобожденную энергию в тех же целях?
С высокой вероятностью, — повторила машина.
Марк рывком вскочил на ноги. Перед глазами его внезапно возникла картина, более живая, чем на экранах. Он завопил:
— Этого нельзя допустить! Планету разнесет в клочья! Мы погибнем!!
— Это уже началось, — невозмутимо сказал доктор. — Смотрите.
На экране, показывающем побережье того, что только что было Южным континентом, все изменилось: стало видно, как испаряется океан, как скалы взлетают в воздух, подобно камешкам из вулканического жерла. И было два настоящих вулкана — нет, четыре… нет, даже пять…
Пол вздыбился под ногами людей, словно несокрушимый купол был лодочкой, подхваченной с берега приливной волной.
XX
— Марк, Марк!
Смутно, как сквозь серый туман, он сознавал, что Лем смотрит на него, зовет его, повернувшись в своем кресле. И вокруг были искусственные, далекие, маленькие изображения: вулканы, приливные волны, бури…
Неважно. Это помещалось на ложном уровне сознания. Малая часть восприятия. Мелочь. Было еще что-то, неизмеримо большее.
При последнем проблеске нормального, человеческого сознания поэт Марк Саймон вспомнил вопрос, заданный им информату после того, как земные техники разблокировали сведения о народе Иана. Марк спросил, какое поле — или сила — объединяет ианцев, когда они входят в состояние шримашея, и можно ли обнаружить эту силу. Информат твердо ответил, что на данной стадии развития человеческой науки ее обнаружить нельзя, однако уже известно так много других полей, сил, пространственных непрерывностей, замкнутых систем, скоплений вещества, что эта сила должна помешаться в пределах между «эн-алеф» и интервалом поля Врат от «пи» до «и».
Для обнаружения лучше всего подходит нервная система человека, — заявил информат.
И сейчас Марк Саймон обнаружил, что это правда.
Скелет…
Разве человек осознает, что у него есть скелет? Нет: пока нож не рассечет кожу и мускулы, не обнажит розово-белую кость, реальна только прочность, гибкость суставов, ощущение опоры.
Твердая опора. Жидкость, спрессованная до твердого состояния. Скелет.
Мускулатура…
Гибкая, опирается на кости. Десятилетиями, столетиями анатомы терпеливо рассекали трупы, чтобы узнать, как организована мускулатура, где она прикрепляется к скелету. Узнать, что есть мускулы, неподвластные человеческой воле.
Обмен веществ…
Тонкие химические реакции, регулируемые нарушениями дыхания.
Мысли мчались стремительно, все разом.
Нервная система…
На протяжении тысячелетий люди не знали, что они думают мозгом.
То, что оставалось от Марка Саймона, захохотало. Это был скверный смех, хуже не бывает — смех человека, которому доставило бы удовольствие сбить с ног инвалида. Но смеялся не тот человек, который некогда был Марком Саймоном. Хохотало нечто, оставшееся от Марка после того, как импульсы Постановщика взяли верх над его нервной системой. Это был преднамеренный акт Постановщика. За этим действием стояло стремление: заставить самонадеянных земных приматов уважать новое существо — единую личность Иана.
Доктору Лему было заметно лишь то, что Марк лежит на полу и заходится истерическим смехом. Но сам Лем не терял рассудка, и видел картину катастрофы на экранах, и ощущал подвижки купола по мере того, как твердая скала под информатом становилась гибкой, затем полужидкой и наконец потекла. Информат бесстрастно доложил, что температура снаружи 830 градусов. Лем подумал о спутниках-наблюдателях, запущенных землянами, и страх смерти, обуревавший его только что, немного отступил.
Планета деформировалась, вопила, стонала. Кора ее лопалась, горы рушились, океан кипел. И в то же время народ Иана под властью наркотика собирался воедино, со-би-рал-ся, с о б и р а л с я.
«Ты не можешь пойти на такой риск, — думал Марк, обращаясь к Постановщику. — Не рискуй, демонстрируя свои возможности. Однажды ты уже зарвался. Добиваясь такой аудитории, наверняка зарвешься снова».
Внутри него, глубоко, ощущалось тихое довольство. Оно не принадлежало ему — личности, Марку Саймону. Оно принадлежало целому народу. Сообществу. Постановщику великого спектакля.
Планета теряла форму, дымилась и грохотала.
«Я понимаю тебя потому, что почти начал понимать Шайели?» Спрашивала часть того-кем-он-был; ее едва хватило на этот вопрос. Но в Постановщике было слишком мало Шайели; он не понял, о чем говорит-думает Марк.
Лем потрясенно смотрел на спектакль, разворачивающийся по всем экранам. В долинах Хома галопом уходили от жара, сжигающего деревья, оленеподобные животные с серебристыми хвостами. Плоскогорье Бло изламывалось, содрогалось и вновь разламывалось; опрятные сады и поля Рхи пылали, ветер уносил угли и древнюю богатую почву, обращенную в пыль. Солнце, видимое с дневной стороны планеты, стало заметно меньше.
Лем кивал, глядя на это. Да, умирает то, что он столько лет любил. Умирает по собственной воле.
Спутник, до того не задействованный, показал склон холма, на котором плясало племя дикарей — они ликовали так, словно каждый всем телом ощущал неистовый и общий оргазм. На взрослых удивленно смотрели несколько детишек; один ребенок плакал, протягивая ручонку — просил еды. Но Постановщику это было безразлично; организм не может ощутить микроскопический капилляр, лопнувт ший на коже. А солнце все уменьшалось, и тьма вытесняла синеву неба.
Марк никуда не смотрел; он валялся на желтом полу, как бы потеряв сознание, но видел Постановщика. Пока все хорошо… не считая того, что для воплощения сна в жизнь не хватит энергии. (Он словно говорил сам с собой, раскрашивая… нет, не слова. Идеи. Слова слишком ничтожны для общения с этим невероятным разумом.) Не хватит энергии. Бегуну с разорванной бедренной артерией не добраться до финиша; будь он хоть лучшим атлетом в галактике, все равно упадет.
Планета кровоточит. Ревет пламя, вырываясь из трещин в ложе бывшего океана. Великая пустыня Кралгака начала скользить, уходить куда-то с места, где она располагалась десять тысяч лет.
«Будь я в контакте со своим телом, я бы заплакал. Страшно смотреть на этот ужас…»
Планета была уже далеко от своей прежней орбиты; она летела в пустые глубины космоса, и присланные с Земли наблюдательные устройства летели вместе с ней. Каждое ее содрогание будет отмечено, изучено, интерпретировано…
Марку захотелось кричать — еще больше, чем плакать. Но приступ ужаса прошел в тот момент, когда перестала сиять Мандала Мутины. Клубящиеся облака дыма и пыли отсекли даже многократно усиленные спутниками Чарта солнечные лучи. Все изменилось. Это было похоже на переход через Врата с горячей планеты на ледяную — одним шагом. И здесь было что-то… Голос? Нет, не совсем так. Чье-то присутствие. Все это запоминалось мозгом Марка Саймона. Возможно, память никогда не будет понята до конца. Возможно, станет основой поэмы. Возможно, породит новый стиль, и он станет известен десяткам миллионов людей — они скажут: «А, эту вещь создал Марк Саймон!» Но все запоминаемое было отвратно, как раскаленное железное клеймо, и некое послание, которое словно плавало у него под кожей, твердило ему, что это будет ранить его всегда.
