Но самым непонятным выглядело отношение к Стране проживающих там аборигенов… назовем их, пожалуй, странниками. Все местное, о чем бы ни зашла речь, подвергалось здесь уничтожающей критике: климат, правительство, еда, армия, полиция, люди — особенно люди.

— Ну что можно сделать с таким народом? — спрашивали странники и презрительно сплевывали на пол. — Погляди парень, как тут все заплевано! Вот в Америке… то ли дело в Америке. Ты сам-то откуда будешь? Из Бостона? Ну ты, брат, даешь… на черта ты в этот клоповник приехал — пошел бы лучше в докторы. Или к доктору.

Характерной чертой ругани было то, что предназначалась она исключительно для внутреннего употребления — только между своими. Именно поэтому Ами не слышал ничего подобного в свой прежний приезд, еще туристом. Это неприятное лицемерие озадачивало и отвращало. Да и вообще, он ужасно соскучился по дому.

Билет в Бостон Ами заказывал по телефону.

— Ах, Америка! — вздохнула девушка-агент. — Как я вам завидую, господин Бергер! Отдохнете душой от наших пакостей… На когда вам обратно?

Ами замешкался. Возвращаться сюда он не планировал, но почему-то испытывал трудности с артикуляцией этого намерения. Слова никак не складывались в связное предложение.

— Господин Бергер? — поторопила его девушка. — Вы хотите еще подумать? Должна вас предупредить, через две недели скидки уже не действуют.

— Я… это… — промямлил Ами. — Не надо обратного.

Девушка помолчала, но Ами уже успел достаточно пообщаться со странниками, чтобы безошибочно распознать тип этого молчания. Даже странно, как прекрасно передается по телефонным проводам столь неуловимая субстанция, как презрение. Но — за что? Разве сама она еще несколько секунд назад не завидовала его поездке, подальше “от наших пакостей”? Опять это проклятое двуличие, черт бы его побрал!

— Алло! — сердито напомнил о себе Ами. — Вы еще здесь?

— Я. Еще. Здесь, — сухо ответила девушка, вбивая каждое слово одним ударом, как гвоздь. — Куда я денусь? Один билет на восемнадцатое ноября. Обратного не надо. Запишите номер вашего заказа, господин Бергер.

— Счастливо оставаться… — сказал он, но она уже повесила трубку, и сарказм пропал даром.

В Бостоне стоял умеренно прохладный ноябрь, автобусы ходили по расписанию, а люди, разговаривая, не размахивали руками и не трепали по щеке даже очень давно и близко знакомого собеседника. Родители тоже проявляли свои чувства тактично и умеренно, под стать ноябрю. Отец показал билеты на воскресный футбол в Фоксборо.

— Еле достал. Твои любимые “Пэтс” в этом сезоне рвут и мечут. Как они играли в Балтиморе! Эх, сынок, сколько же матчей ты пропустил! Ну да ничего, теперь наверстаешь…

Он выжидающе покосился на сына — не возразит ли, но Ами только улыбнулся, и отец облегченно вздохнул. Теперь можно было переходить к следующему этапу — неприятному, но неизбежному. Рано или поздно сыну придется сказать что-нибудь в оправдание своего детского кульбита, своей очевидной ошибки, и отцу хотелось максимально облегчить мальчику этот момент.

— Ну, как оно там? — осторожно спросил он. — Я хочу, чтоб ты знал: мы с мамой полностью поддерживаем твою попытку, хотя бы и неудачную, и уважаем тебя за проявленное мужество. Ты держался, как мужчина. Общеизвестно, что жить в том месте решительно невозможно. Жара, восток, грязь, война и все такое…

Ами раскрыл было рот, чтобы подтвердить, но остановился, потому что не мог говорить. Его распирала обида за Страну. Какое право имеют чужие, пусть даже и близкие ему лично люди, произносить такие несправедливые слова? Что они знают? Что понимают?

— Глупости, — сказал он, сердясь на отца примерно так же и за то же, за что сердился на девушку-агента. — Там чудесно. Там даже воздух другой, не говоря уже о людях. Эта Страна прекрасна, и чем дольше в ней живешь, тем больше это понимаешь. Думаешь, мы так бы за нее держались, если бы она того не стоила?

Через неделю на обратном рейсе Ами сидел у окошка. Он возвращался домой. Он вытягивал шею и волновался, как подросток перед свиданием. Отчего-то ему непременно хотелось увидеть сверху приближающийся берег Страны, густо и беспорядочно усыпанный белыми домами. Когда впереди на границе неба и моря показались небоскребы, волнорезы и трубы электростанции, восточного вида сосед бесцеремонно толкнул Ами локтем в бок и подмигнул.

— Тошно возвращаться в это дерьмо, — сказал он, жизнерадостно улыбаясь.

— Ага. Тошнее не бывает, — с готовностью подтвердил Ами. — Просто глаза бы не смотрели.

Теперь он знал главный секрет этой Страны: в ней трудно — до невозможного — жить, но жить без нее еще труднее.

В армию Ами попал лишь на третьем году своей новой жизни. Хотел и раньше, да не брали: на избыток мотивации в Стране всегда посматривали с подозрением. Идеализм и сентиментальность причудливо переплетались здесь с трезвым, временами даже безжалостным цинизмом. Знакомый бакалейщик, узнав о его неудачных попытках, рассмеялся:

— Мне бы твои проблемы! Тут не знаешь, как от ежегодных сборов спрятаться, а кто-то сам в лямку лезет. Вот что, парень: если хочешь немедленно мобилизоваться — коси под уклоняющегося…

В тот же день Ами написал в армию письмо с просьбой навсегда освободить его от воинской обязанности по причине слабого здоровья, пацифизма и религиозных ограничений. Бакалейщик как в воду глядел: через месяц Бергеру пришла повестка о срочной мобилизации.

В кабинете призывного пункта сидела сонная расхлюстанная деваха с погонами лейтенанта и обширным декольте, сооруженном посредством фигурного закалывания расстегнутой гимнастерки. Она умело сосала шариковую ручку и с тоской смотрела в окно, на волю.

Ами кашлянул.

— Где хочешь служить, братишка? — спросила деваха, не оборачиваясь. — Заказывай, твой день. Мне сегодня приснилось, что я золотая рыбка.

Сидевшая в углу веснушчатая секретарша хихикнула. Ами на секунду задумался. Он намеревался идти только в боевые части, но, согласно логике бакалейщика, проситься туда означало попасть на склад. Ну уж нет. На этот раз он не даст себя провести!

— Мне бы кладовщиком… — вкрадчиво сказал он.

— Кладовщиком? — переспросила деваха. — Это же скучно, братишка. А впрочем, как хочешь. Кладовщиком, так кладовщиком.

Она занесла ручку над бланком.

— Нет! — заорал Ами в отчаянии. — Нет! Я пошутил! Хочу в боевые! Пожалуйста! Я выносливый!

— Не крути мне плавники, братишка, — рассеянно сказала деваха, скосив глаза на упавшую со лба прядь и сдувая ее на сторону. — Выносливые на складе — самое то. Кладовщики, они, блин, много чего выносят. Пока не сядут.

Зевнув, она заглянула в бланк и подняла брови.

— Э, да ты уже большой мальчик. Двадцать один годок. На гражданке работал?

— Прорабом, на стройке.

— О'кей, — кивнула золотая рыбка. — Тогда пойдешь в саперную бригаду.

— А нельзя ли в спецназ? — пролепетал Ами, глядя на авторучку, шустро клюющую его беззащитный бланк.

— Притормози, братишка, — покачала прядью лейтенантша. — Из кладовщиков в спецназ — это слишком круто… Следующий!

На негнущихся ногах Ами вышел из кабинета, не зная, плакать ему или смеяться. Одно не подлежало никакому сомнению: местная логика так и оставалась для него тайной за семью печатями.

Легендарная Армия Обороны Страны оказалась на поверку удивительной смесью разудалой партизанщины и повсеместного уклонения от ответственности. Последнее было возведено в ранг искусства и именовалось на армейском жаргоне немудреным, но очень точным словом “прижоп”, означающим умение прикрыть в случае необходимости важную часть тела, которая на протяжении человеческой истории чаще всего использовалась для физических наказаний.

Конечно, в армии никого не секли, хотя временами, наверное, стоило бы. Офицеры в случае ошибки рисковали карьерой и пенсией; срочники и резерв расплачивались за просчеты отменой отпусков и не слишком обременительной гауптвахтой. Но не страх наказания был главной движущей силой прижопа. Пуще всего любой нормальный житель Страны боялся другого: выйти в чужих и собственных глазах недотепой, лохом, наивняком — всем тем, что именовалось на местном жаргоне уничижительным определением “фраер”. Без карьеры и пенсии еще никто не умирал, но как прожить без самоуважения? Считаться фраером? Да вы что…