— Едут! — воскликнула Шош.
С улицы послышался звук подъезжающих машин, по стенам забегали блики мигалок: синих — полиции, красных — “скорой помощи”, оранжевых — службы тыла. Начиналась привычная для жителей Матарота процедура “обработки” последствий ракетной атаки: эвакуация раненых, взятие проб на предмет заражения, поиск и сбор осколков.
РАЗВИЛКА 3
По домам расходились уже поздним вечером, устав копошиться в какой-то нелепой, бессмысленной суете. Сразу после приезда полиции ворвался запыхавшийся профессор Серебряков. Попутки из города N. непосредственно в Матарот обычно не заезжали, поэтому последний километр пути приходилось проделывать пешком по грунтовке. Профессор услышал грохот взрыва по телефону, в момент разговора с женой и, естественно, был крайне обеспокоен. Пытался перезвонить, но не смог, потому что перепуганная Леночка выронила трубку, а не положила ее на рычаг. Бежал, так, что сердце чуть не выскочило. А тут все в порядке, слава Богу. И вам, Давид, спасибо.
Давид неохотно сдал госпожу Элену с рук на руки законному мужу, послонялся из угла в угол и ушел. Зато объявилась Галит, дочь пекаря Маарави, студентка Упыра по классу документального кино, и принялась бродить вокруг с видеокамерой, назойливо и в то же время незаметно, как это свойственно только призракам и одержимым операторам, к которым вынужденно привыкают лишь оттого, что устают гнать. Галит вот уже несколько лет собирала материал для пятнадцатиминутного фильма с предполагаемым названием “Полосование Матарота”. Поначалу матаротцы, особенно дети, активно интересовались проектом, и даже охотно позировали, но через год-другой видеокамера Галит обрыдла всем настолько, что даже близнецы Хен прятались, едва завидев будущую кинодокументалистку.
Вот и теперь пообщаться с Галит на предмет интервью согласилась лишь сердобольная Шош: в конце концов, разве она приехала в Матарот не для того, чтобы помогать несчастным и отверженным? По саду и террасе деловито расхаживали чужие люди в касках, бронежилетах и фосфорицирующих пластиковых плащах, что-то измеряли, записывали, огораживали. Лавируя между ними, Эстер, Ами и Меир Горовиц выбрались на улицу. Меир-во-всем-мире выглядел подавленным.
— Эй, Меирке, кончай грустить, — по возможности бодро сказал Ами. — Главное, все живы, а прочее образуется. Пошли в “Гоа”, я угощаю.
— Спасибо, — Горовиц неопределенно махнул рукой. — Я лучше пройдусь. Мне как-то не по себе. Наверное, съел что-нибудь не то… До завтра. Эстер… Ами…
Он повернулся и медленно побрел туда, где за опоясывающим поселок кольцом фонарей темнели кукурузные поля.
Развилка 3: на улице
Ами и Эстер одновременно вздохнули, встретились взглядами и улыбнулись этой чудной одновременности. На фоне чьего-либо несчастного одиночества совпадение чувства, близость всегда кажутся особенной радостью — эгоистической и немного стыдной… но разве радость умеет стыдиться?
— Поедем? Я тебя провожу, можно? — она положила руку ему на плечо.
“Опять, — подумал Ами. — Второй раз за вечер. Эдак я, пожалуй, избалуюсь…”
— Вообще-то, обычно парень провожает девушку, — произнес он вслух. — Ты уж извини, что я ставлю вопрос так по-шовинистски.
Сказал и тут же опомнился. Ну при чем тут шовинизм-феминизм, Ами? И разве ваши отношения описываются словами “парень” и “девушка”? Очнись, братан. Эти слова имеют пол. А ваши слова бесполы: “инвалид” и “доброволец”. Никакой ты не парень, а безногая кочерыжка на кресле. А она никакая не девушка, а добровольный помощник твоей жалкой убогости.
Эстер убрала руку, непонятным образом ощутив перемену его настроения.
— Ладно, — сказала она. — Ты прав. Нам просто по пути. Так тебя устраивает?
Они медленно двинулись вдоль тротуара, в четыре руки таща невидимую, но тяжелую завесу, возникшую между ними столь внезапно, столь несовместимо с той недавней чудесной общей улыбкой.
“Это тебе привет от Меира, — подумал Ами. — Чтоб не радовался за чужой счет…”
Дорога повернула в полумрак, скрыв за домами прожектора и мигалки приехавших спецов. Уличные фонари в опустевшем Матароте работали скупо — через два на третий, да и то в полнакала. Ами сосредоточенно толкал колеса своего кресла, Эстер шагала рядом, чуть сзади. Новая сирена застала их в нескольких десятках метров от аминого дома. Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть это расстояние за девять секунд. Один…
— Ами! — Эстер вцепилась в его руку.
Два…
“Уже третий раз, — подумал он. — Сегодня я просто счастливчик”.
Три…
На другой стороне улицы высился мощный куб автобусной остановки. Вскоре после начала ракетных обстрелов остановки Матарота и города N. были превращены в крытые железобетонные укрытия.
— Туда! — показал Ами. — Быстро!
Шесть, семь… Эстер вбежала в укрытие, Ами въехал за ней. Он едва различал ее профиль в рассеянном отсвете неблизкого фонаря. Восемь… сейчас просвистит…
Взрыв снова прозвучал совсем рядом. Уличный фонарь погас: на сей раз, видимо, где-то оборвало провода.
— Ами?
Угадав движение Эстер, Ами удержал ее за руку.
— Нет-нет, не выходи. Это была мина. Садись, переждем минут пять.
Мины из Полосы обычно прилетали небольшой, но дружной компанией — по две, по три. В наступившей темноте он продолжал держать девушку за руку. Она послушно села на бетонную скамейку, ушибла плечо о спинку аминого кресла, качнулась к нему. Ами почувствовал совсем близко ее дыхание. Хорошо, что Эстер не может видеть его лица. Это как во сне, Ами… помнишь свои сны? Сны, в которых ты оборачивался темнотой, дождиком, Зевсом? Что ты делал с ней в этих снах, помнишь? Во рту у него пересохло, сердце билось у самого горла.
— Ами… — прошептала она совсем тихо, касаясь пальцами его виска.
Где-то очень далеко, в соседней галактике, разорвалась вторая мина. Он едва расслышал ее из-за крови, паровым молотом громыхающей в ушах. В ушах темноты. Он перестал быть Ами, безногим инвалидом, он стал темнотой, как во сне. Темнота уверенно скользнула ладонью по ее щеке, легла на нежный затылок, потянула к себе, нашла губами маленький полуоткрытый рот, мягкий и отзывчивый, как цветок, как головокружительный провал, как взрыв… это мина или грохот у него в голове, в голове темноты?
— Ами… Ами…
И снова — пить, пить — ртом темноты изо рта темноты, пробовать и мять ее губы, обмирать от вкуса ее слюны, от ее осторожного языка, от запаха ее кожи, от касания ее волос, лететь, не ощущая опоры, не чувствуя земли, не зная и не желая знать ничего, лететь, как мина, как ракета, в щемящем грохочущем ничто, лететь хоть куда, хоть к взрыву, хоть к смерти, неважно.
— Ами…
Он услышал звук автомобильного мотора, на потолок легла длинная полоса света — зачем он здесь, этот свет? Здесь живет только темнота, только… Вихревой свет фар ворвался внутрь укрытия, сжал темноту в муху, да и хлоп! — прихлопнул, выхватил все разом, бросил на ослепительную ладонь, как на цирковую арену: нате, смотрите! Смотрите все, весь цирк! Вот оно, позорище: бетонная стена с корявой надписью “Полосят — под нож!” и грязная бетонная скамейка, и испуганная девушка на скамейке, и заплеванный пол, и окурки на полу, и инвалидная коляска, и инвалид на ней, инвалид, безногая кочерыжка.
— Ами…
Где-то недалеко ударили танковые орудия. Бьют по тому месту, откуда только что стрелял полосячий минометный расчет. Как же… ищи ветра в поле. Шалуны давно убежали, весело крутя завитыми хвостиками.
— Боже, что я наделал… — сказал он глухо и понадежней, чтобы уж точно не видеть, закрыл лицо руками. — Извини. Сам не знаю, что на меня нашло…
— Ами…
— Нет-нет… не сейчас. Сейчас иди, уже можно идти. Пожалуйста.
— Ами…
— Пожалуйста!
Шелест ее тесных джинсов, звук ее шагов, ее ухода, качнувшийся в ноздрях запах ее тела, неуклюжий ком воздуха, потянувшийся за тяжелой и мягкой волной ее волос, да так и не удержавшийся, соскользнувший, упавший, оставшийся здесь. Здесь, вместе с тобой, глупый Ами Бергер, навоображавший себе невесть что, невесть почему забывший — где он и кто он. Черт! Ами отнял ладони от глаз, сжал в кулаки, постучал по горячему лбу. Приди в себя, слышишь? Ничего не случилось. Пока не случилось. Ты извинился, все в порядке. Пока в порядке.
