Когда у вас урок по статистике — послезавтра? Так вот: если послезавтра она придет, то вы оба просто сделаете вид, что ничего не произошло, вообще ничего, и тогда, возможно, все останется по-старому. Уроки, обеды, музыка, прогулки, сидение в баре… Все то, что, как сейчас выясняется, тебе так дорого и что ты, возможно, сгубил сейчас своими загребущими, чересчур шустрыми руками. Черт! Мало того, что ног нет, так теперь еще и руки изменили!

А если не придет вовсе? Ох… Как же это тебя угораздило? Но какой вкус у ее рта, а, Ами? Даже во сне не было так хорошо… Он провел пальцем по губам, словно собирая с них отпечаток ее губ, запах ее кожи. Если бы можно было действительно собрать и спрятать… если бы…

Мимо него по улице с включенной сиреной проехал кортеж спецов. Синие — полиция, красные — “скорая”, оранжевые — служба тыла. Марш-марш вперед. От победы к победе. Маэстро, туш. Ами вздохнул и вырулил из укрытия. Жизнь продолжалась.

Кивнув ребятам, Меир повернулся и побрел туда, где за опоясывающим поселок кольцом фонарей темнели кукурузные поля. Несчастье сильно подталкивало его в спину своим скрюченным артритным пальцем. Сопротивляться ему совсем Меир не мог, а потому просто старался идти как можно медленней, чтобы не завело черт знает куда.

Как многие несчастные, он мучился вопросом “почему?” Почему именно ему так больно и одиноко, в то время как другим — да вот хоть этим двоим, с которыми он только что распрощался — так ослепительно хорошо? Почему именно ему так холодно, так мерзко, причем этот холод идет не снаружи, а изнутри, словно свернулась на сердце кольцами какая-то постылая, стылая, скользкая дрянь и давит, и душит, и студит. Почему? Что было сделано не так? И кто в этом виноват: он сам? Родители? Жизнь? Людская безжалостная черствость?

Так вопрошал Меир Горовиц, вопрошал горько, безнадежно и безответно, а удивленное пространство вокруг него молчало, слегка приподняв разлетные брови горизонта и мерно дыша раскрывшимися к ночи земными порами. Оно, пространство, охотно ответило бы и несчастному Меиру и многим другим таким же, как он, которые столь же сильно интересуются тем же самым. Ответило бы, когда бы понимало, о чем идет речь, когда бы могло вникнуть в смысл, вернее, в удручающую бессмыслицу понапридуманных людьми слов, всех этих счастий и несчастий, жалости и мерзости, зла и добра.

Дорога привела к распахнутым настежь воротам. Забор вокруг поселка уже давно не поправляли: столбы где покосились, а где и вовсе попадали, придавив ржавые спирали колючей проволоки. Когда-то, еще до обстрелов, полосята и странники дружили и часто ходили друг другу в гости, причем иногда даже случалось, что полосята, соскучившись, навещали матаротские дома в отсутствие и без ведома хозяев. В этом случае они имели обыкновение забирать с собой чересчур много сувениров, так что забор действительно был жизненно необходим. Но теперь, когда бывших закадычных друзей разделяла бетонная стена и простреливаемая насквозь нейтральная зона, надобность в матаротском заборе отпала сама собой.

Меир вышел за ворота. Грунтовка, в которую плавно перетек асфальт, мягко пылила под ногами. Неубранная кукуруза стояла стеной по обе стороны, и от этого дорога напоминала неглубокое ущелье. “Как тут все пересохло, а дождя все нет”, — подумал Горовиц, и ему отчего-то стало легче от этой мысли, совершенно посторонней его горю.

— Пересохло… — повторил он вслух, обращаясь к кукурузе. — А дождя все нет.

Кукуруза не отреагировала никак, даже не шевельнулась. “И здесь враждебность, — грустно констатировал Меир. — Даже здесь. Хотя ей-то за что меня ненавидеть? Что я ей сделал плохого? А другим? Что плохого я сделал другим?”

Горовиц остановился, вдохнул полную грудь прохладного горького воздуха, прислушался. Он отошел уже километра на два от Матарота; оттуда не доносилось ни звука. Все было тихо вокруг, за исключением деликатного урчания далекого мотора: может, армейского джипа или какого-нибудь компрессора. Хотя, какой компрессор ночью? А может, полив…

Звук тем временем нарастал. Стоя посреди дороги, Меир различил в темном торце кукурузного ущелья неясное движение и только через несколько секунд сообразил, что это машина, по всей видимости — небольшой грузовик, приближающийся к нему с выключенными фарами. Ему стало не по себе. Мысли, одна другой страшнее, хороводом крутились в голове. Почему грузовик едет без света? Скрывается? Но от кого? Неужели от армии? А кто может скрываться от армии в пограничной зоне? Господи… не дай Бог, это полостинцы! Но как полостинцы прорвались сквозь стену?

“Как, как! — передразнил он сам себя. — По туннелю, вот как! Прокопали туннель, и… А машина? — А машину украли в Матароте. И теперь едут в центр Страны, чтобы что-нибудь там взорвать… или кого-нибудь похитить… Боже… похитить…”

Едва передвигая непослушные от страха ноги, Меир отступил на несколько метров в кукурузу. Заметили? Нет? Машина медленно приближалась. На фоне более светлого неба отчетливо вырисовывались две сидящие в кузове круглоголовые фигуры с автоматами в руках.

“Точно не армия, — подумал Меир, обмирая от страха. — Солдаты либо в касках, либо в панамах. Только бы проехали мимо, только бы проехали…”

Грузовик миновал его, проехал еще немного и остановился. Хлопнула дверца. Зажмурившись, Меир присел на корточки. Ужас запечатал ему уши; он слышал лишь томительный шелест бесконечных по длительности секунд. Больше всего на свете ему хотелось теперь, чтобы этот кошмар закончился — хоть болью, хоть смертью, хоть как. Бедняга испытал настоящее облегчение, когда в спину ему уперся ствол и хриплый голос негромко произнес:

— Хрю-храб!.. А-хрю-хрю!..

Меир-во-всем-мире напрягся, призывая на помощь память. Слава Богу, эту фразу он знал хорошо. Ее, как самую насущную, на школьных уроках полосячьего языка заучивали прежде всего. В переводе она означало: “Руки вверх! Стрелять буду!”

Послушно подняв руки, Горовиц мучительно пытался составить простое, вроде бы, предложение: “Не убивайте меня, я пацифист!”. Ему казалось, что жизнь его полностью зависит сейчас от успеха этого нелегкого предприятия.

— Йа, хрюка! — выдавил он наконец. — Их бин пацифисто…

— Пацифисто?! А ну, вставай, сволочь полосатая! — сильная рука сгребла его за ворот и грубо вздернула на ноги. — Все вы, мать вашу, пацифисты, когда вас за жабры возьмешь. Говори быстро: сколько вас тут еще, полосят недорезанных?

Меир обернулся, не веря своему счастью. Перед ним покачивалось усатое нахмуренное лицо матаротского фермера Хилика Кофмана. Только теперь Горовиц разглядел знакомые очертания тендера “пежо”, на котором Хилик возил то мешки с удобрениями, то клетки с курами, то двух своих работников-таиландцев. Они-то и сидели сейчас в кузове, держа в руках лопаты, черенки которых Меир принял за автоматные стволы.

— Хилик, это я, — сказал он, на всякий случай не торопясь опускать руки. — Я, Меир Горовиц. Который во-всем-мире.

— И впрямь Меир… — изумленно проговорил Хилик, ставя на предохранитель свой видавший виды карабин, старше которого в Матароте был, наверное, только он сам. — А я-то думал, полосенок какой залетный. Ты чего тут делаешь в темноте?

— Гуляю, — робко отвечал Горовиц.

— Гуляешь? А зачем тогда в кукурузе прячешься? — лицо фермера вдруг расплылось в понимающей улыбке. — Ты чего тут — не один? А? Неужто Хена уговорил? А?

Он заговорщицки ткнул Меира под ребра.

Меир поморщился от боли — как душевной, так и физической.

— Да я… да вы… Да я бы и не прятался, — сказал он, стараясь порезче сменить тему. — Вы же сами с выключенными фарами… Разве свои станут так по ночам ездить? Зачем?

Хилик смущенно крякнул.

— Зачем, зачем… все тебе объясни. Надо — вот зачем. Разве городской землепашца поймет? — Кофман закинул карабин за спину и двинулся к машине. — Дуй-ка ты домой, Меирке, вот что…

В Матароте взвыла сирена. Хилик чертыхнулся и погрозил кулаком в сторону Полосы.