— Во искупление вины дарю вам обручальные кольца.

— В чем же твоя вина? — удивилась Вера.

— Виноват я в том, что поджег дом меркульевский, — покаялся сорванец.

— Не говори глупости, — оборвала его Вера.

— А где ты взял золотые кольца? — поинтересовался Аркадий Иванович.

— Я изладил их из червонцев.

— А кто тебе дал монеты? Золотые червонцы стоят дорого.

— Я украл их у заведующего вошебойкой Шмеля. Они были вплавлены в сковородку из олова.

Порошин улыбнулся:

— Врешь, Гераська. Золотые монеты Шмель прятал в банке с масляной краской.

— Банку с краской я тоже стащил. Но там вроде бы не было золота. Краску мы перелили в другую посудину, а банку я выбросил в мусорный ящик.

Венчал Веру и Аркадия батюшка Никодим. И звучали серебряные трубы ангелов, и трепетали огоньками горящие свечи, и вливалось в душу благолепие храма. В церкви Порошин увидел доктора Функа с гипсовой девочкой на руках. И в черных одеждах — Шмеля, Мартышку-Лещинскую, худосочного сексота Попика. На паперти к молодым подошли работники НКВД во главе с Ежовым, предложили вежливо сесть в машину.

— Куда поедем? — спросил Порошин.

— В Кремль, к товарищу Сталину, — ответил Ежов.

Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин и Каганович сидели за одним длинным столом, покрытым красным сукном. Перед каждым из них лежал на столе револьвер.

— Подойдите ближе, — строго сказал Иосиф Виссарионович.

А Каганович остановил Веру:

— Нет, вы постойте там. Вы нам пока не требуетесь.

Порошин подошел к столу, за которым сидели вожди, остановился по-военному навытяжку. Сталин раскурил трубку, пыхнул ароматным дымком табака:

— Ви готовы, товарищ Порошин, виполнить особо важное поручение?

— Так точно, товарищ Сталин! Я готов выполнить любое задание партии, родины.

— А что я говорил? — хитровато улыбнулся Иосиф Виссарионович, переглянувшись с великими соратниками.

Ворошилов подбодрил Порошина:

— Мы верим вам.

Калинин задвигал бородкой:

— Может, не стоит подвергать молодого человека такому испытанию?

Молотов молча блеснул стеклами очков, а Каганович протянул Порошину свой револьвер:

— Вы должны привести в исполнение смертный приговор.

— Я готов выполнить ваше поручение, — козырнул Порошин.

Иосиф Виссарионович кашлянул в ладошку, пристукнул дымящейся курительной трубочкой по красному сукну:

— Виполняйте поручение — стреляйте.

— А где преступник, враг народа? — заозирался Аркадий Иванович.

— Стреляйте в нее! — указал Каганович на Веру.

— Да, да, в нее! — подтвердил Сталин.

Верочка смотрела то на вождей, то на Аркадия широко раскрытыми глазами, бледнея от ужаса.

— Стреляйте же! — нахмурился Иосиф Виссарионович.

— Я не могу, — задрожал голос Порошина. — Я думал...

Сталин помрачнел:

— Что ви думали? Ви полагали, будто ми прикажем вам расстрелять Троцкого? Или Бухарина?

Каганович отобрал револьвер у Порошина:

— Слюнтяй! Ты не смог выполнить поручение партии. Посмотри, как это делается.

Но первым выстрелил Ворошилов. На груди, на белом подвенечном платье Веры зацвел красный цветок крови. Сталин и Каганович тоже начали стрелять по Вере. Калинин суетился, несколько раз прицеливался, но так и не выстрелил. Ежов держал цепко Порошина, чтобы он не вырвался, не загородил грудью Веру. Вячеслав Михайлович Молотов составлял протокол приведения приговора в исполнение. Револьверы оглушительно лаяли, пронзая Веру пулями. Она вздрагивала, пошатывалась, заливалась кровью, но не падала.

— Крепкая, сволочь, — ругнулся беззлобно Иосиф Виссарионович, подойдя к Вере ближе, выстрелив еще раз, в упор.

Вера рухнула сначала на колени, покачнулась еще раз и упала замертво на левый бок, откинув на ковер бледную руку с обручальным кольцом. Порошин закрыл судорожно ладонями свое перекошенное лицо и закричал...

Батюшка Никодим плеснул из кружки водой на кричащего во сне Порошина, осенил его крестным знамением. Аркадий Иванович, и проснувшись, долго еще не мог опомниться, стонал, ворочался с боку на бок; вспоминая подробности кошмарного сновидения. Отец Никодим спросил:

— Нечистая сила мучила, сын мой?

— Хуже, батюшка.

— Что же тебе привиделось?

— Приснилось мне, что Сталин, Ворошилов и Каганович расстреляли Веру.

— Пророчески сны в иносказании.

В камеру вошел надзиратель:

— Чего орете, скоты? Кто захотел в карцер?

Отец Никодим вылез из-под нар:

— Я блажил во сне. Нечистая сила привиделась, показалось.

— Крестись, ежли кажется, поп чертов, — вышел надзиратель, клацнув железным запором.

Наступивший день запомнился Порошину самым длинным отрезком времени в жизни. Он ждал встречи с Верой, боялся, что по причине побега Держиморды с братьями Придорогин будет занят, не приедет в тюрьму. Но начальник НКВД приехал. Порошина перевели в камеру-одиночку. Придорогин особо не разговаривал:

— Ты тут отличился, говорят. Задержал беглеца, значится. Молодцом! А как тебя отделали! Ну и порядочки в этой паршивой тюрьме. Ладно, я побежал. Верку к тебе в камеру доставят. Пробудешь с ней до утра, прощевай!

Вера вошла в камеру боязливо, огляделась. Дверь за ней захлопнулась.

— А где Порошин? — спросила она, оглядев Аркадия Ивановича. — Он на допросе? Он скоро придет?

— Вера, Веронька, ты меня не узнала?

— Мама, мамонька родная! — уронила Вера из рук сумку с едой и чакушкой водки. — Чо же они с тобой натворили? Да за что же они тебя так пытают? Вот зверье проклятое!

Вера прильнула к Порошину, затихла. Они сидели на тюремной койке в горьком молчании долго-долго. Надзиратель подкрадывался на цыпках, заглядывал в глазок, отходил, пожимая плечами.

— Что же это я не кормлю тебя ужином? — всплеснула руками Верочка. Она расставила на тюремном неподвижном столике кастрюльку с клецками на курином бульоне, жаркое из баранины в горшочке, миски, перечницу. Чакушка с водкой в сумке разбилась.

— Жалко, — сглотнул слюну Порошин.

— Не боись, у меня еще одна за пазухой, — извлекла Вера из-под вязаной кофты бутылочку.

Порошин плеснул в чашки по глотку. Вера заулыбалась и произнесла торжественно:

— Выпьем за встречу, за нашу дочку — Дуняшу. Днись я забрала ее из колонии. Белокурая, с кудряшками, вся в тебя.

О том, что Фроська умерла в лагере, Вера не сказала Порошину. Не хотелось ей омрачать встречу печальным известием. Да и кто знает: умерла Фроська или улетела куда-нибудь на корыте?

Завенягин на подъезде к правительственным дачам тронул шофера за плечо:

— Останови, пожалуйста, я выйду, прогуляюсь пешком.

— Далеко ведь, Авраамий Палыч.

— Ничего, пройдусь.

После снежного и сурового Норильска матушка-Москва казалась, если не раем, то землей, где царствовала гармония природы. На Урале и в Сибири хвойные леса солнечнее и пахучее. Но там, в глухих районах — застойные буреломы и урманы, которые мрачнее лесов Подмосковья.

— Здесь больше дождей, чем в Сибири и на Урале, а леса беднее ягодой, грибами, орехами. Почему? Наверно, беднее почва: суглинок, пески, подзольник. И нет божьего древа — кедра. Москва богата дубами.

Авраамий Павлович свернул на тропинку, вернее — лесную дорожку, по которой они часто прохаживались с Молотовым. Справа на поляне одиночились рядком причудливые дубы. Молотов их именовал с юмором:

— Дуб имени Ворошилова. Дуб имени Калинина. Дуб имени Буденного. Дуб Кагановича.

В конце ряда возвышался еще один, самый крупный и уродливо-корявый дуб, но Молотов почему-то не называл его никак. Вообще Вячеслав Михайлович обладал дарованием хорошего сатирика. Однажды под дубами появилась здоровенная, оптимистично хрюкающая свинья. Очевидно, ее привлекли залежи желудей. Молотов услышал веселое хрюканье борова, остановился. А когда вновь пошли, заметил как бы мимоходом: