— Да, разумеется, они еще увидят светлое воскресенье, — расшифровал Трубочист раздумья Антона Телегина.

— Ах, да... ты ведь читаешь мысли на расстоянии, — сказал устало он.

— По-моему, ты произнес их вслух, — улыбнулась Вера.

— Да, извиняюсь, я просто опьянел.

Телегин поерошил белые кудряшки сидевшей на его коленях Дуняше:

— Ты кем вырастешь, Дуня?

— Колдуньей.

— И что же ты будешь делать?

— Колдовать буду, на корыте летать буду!

Коровин, Держиморда, Порошин и Майкл в казачьей станице Зверинке поселились, а вернее остановились у старого друга Эсера — деда Кузьмы. Но оставаться на продолжительное время было опасно. Дед Кузьма был недоволен и рассержен:

— Хгде энто видано? Неуж я стану ходить с таким хгуртом? По одному потребно утекать на Васюганье, с ружьями под охотников. И не примуть сталоверы такую эскадрону. Маланья мине голову оторветь.

Поворчал дед Кузьма, но повел все-таки ватагу вместе с внуком Володькой через даль, боры и болота, нагрузив каждому на спину по полпуда соли. Старик посоветовал накупить поболе ситцу, ниток, платков цветастых, сарафанов бабьих, галош, пороху и дроби с пистонами. Беглецы обзавелись ружьями, топориками, спичками. До границы с Васюганьем добрались конно. Здесь Володька остался с лошадьми. И начались мучения. Обливаясь потом, изнемогая от усталости, спотыкаясь и падая, четыре недели брели они по лесам и болотам, в тине и жиже по пояс, а то и по горло. На одном из островков Держиморда упал и зарычал, отбросив ружье:

— Не пойду дале! Хоть убейте, не встану! Не по пути мне с вами, возвернусь я на землю.

— Обратнось тобе уже не выбраться без проводника, утопнешь в трясине на десятом шахгу. Здеся и зимой нету проходу, проваливаются людишки. Места похгибельные, — разжег дед Кузьма костерок.

Майкл на островке подстрелил сохатого. Порошин принес трех глухарей. Дед Кузьма, старый охотник, носил на поясе немецкую саперную лопатку, добытую еще в окопах первой мировой войны. Старик выкопал на глинистом бугре яму, соорудил коптильную печь.

— Ладнось, поживем тута с недельку, передохнем. Хотя ить до скитов рукой подать, переход в одно солнце.

— Никогда не думал, что у нас в стране есть такие глухомани, — удивился Порошин.

— Пострашней урманы бывають, — обдирал сохатого Кузьма.

— Чем страшнее?

— Недалече тутось лесные человеки водятся, болотные человеки. Страх божий, ростом в две сажени с большим хгаком. Оне — волосатые, руки до колен. Ни волка, ни медведя не убоятся. У мени собаку чудище такой разорвал. Кинулась на нехго собака-то, на моеных зырках. А страхила — хвать ее! И аки зайца, на две части порвал.

— Поди, не лесной человек был, а медведь? — усомнился Коровин.

— Эх, мил ты мой. Неуж я не отличу медведя от лесного человека? Я их трижды тутось встречал. Оне и на энтот остров заходють. Тайник у миня тутось с пашаном и аржаной мукой. Вот оне и балують.

— Я тоже встречался в Гималаях с таким снежным человеком. Их зовут в Непале — ейти. Прошу прощения — йети! — присел к огню Майкл.

Кузьма складывал потроха сохатого в котелок.

— Я их боюсь.

— Подстрелил бы, — сказал Порошин.

— Грех стрелять в человека-то.

— А в гражданскую стрелял?

— Знамо, стрелял и шашкой рубил. Цвиллингу-то мы с Эсером искрошили. Так ить нелюди то были. Я их по осемь штук на пику брал.

— Так уж, Кузьма, и нелюди?

— Нелюди, нехристи, кровопивцы, порушили всю Рассею.

— Но они ведь не хотели зло творить, Кузьма. Действовали по учению Маркса, Ленина. Замышляли — как лучше. Просто ошибались, заблуждались.

— Нешто, мил мой, для хорошего умыслу надобно людей убивать мильонами, хозяйства разорять, церкови рушить, хграбить?

— По-научному, Кузьма, это социальный эксперимент, попытка реализовать утопию. Большевики оказались утопистами.

— Да уж, истые утопленники.

— А если бы, Кузьма, началась война? Скажем, напали бы на нас немцы, турки или япошки. Что бы ты стал делать?

— Ну, знамо, отечество дороже. Пошел бы воевать. А нешто, мил мой, война могет быть?

— Нет, Кузьма, войны не будет. Молотов с Риббентропом пакт о ненападении подписали. Сталин с Гитлером побратался как бы. Да и границы мы расширили, укрепились.

— Ты, хглядю, мил мой, из хграмотейных. А вот ваш Держихаря не по нутру мине.

— Чем же не по нутру?

— Зырки у Держихари свинячьи, без божьего света. И рыла страхолюдная. Инда сухари за пазухой прятает. Убивец он поди?

— А Гришка Коровин не похож на убийцу?

— Ни, Хгришка — русская душа, всея нараспашку. На таких вота, мил мой, и держалась Рассея извечно.

— А Майкл какой?

— Сурьезности, мил мой, в нем нету. А человек он хороший. Хоть и хголова дурья. Ему бы потребно не на Васюхганье бежать, а в заморье, на твердь родную. Чужая земля под ногами пылает огнем, горить...

Порошину нравилась спокойная мудрость старого казака Кузьмы, его точные характеристики тех, кого он видел. Только вот почему дед не рассмотрел в Коровине «убивцу»? Гришка ухлопал в подвале НКВД лейтенанта Степанова, зарубил зверски лопатой бойца, расстреливал в упор из ручного пулемета у Чертова пальца наступающих красноармейцев... Хотя, как оказалось, при ограблении сберкассы он не смог выстрелить в кассиршу. Держиморда упрекал его на привалах, срамил:

— Гришка, кореш суконный, фраер. Шалаву не мог шмальнуть в сберкассе. Из-за него чуть было не зашухарились.

Пока дед Кузьма и Порошин разделывали тушу лося, подвешивали кусы мяса в сооруженной коптильне, Майкл сплел из ивовых прутьев корзину, набрал морошки. Коровин изладил из жердей и березовых веток шалаш. Держиморда собирал хворост и сухостой, рубил в буреломе дровишки. На глинистом бугристом острове, лежащем в сплошном окружении болота, росли могучие, разлапистые сосны, золотели осенней листвой березы, темнел кедрач.

— Пойду, прогуляюсь по островку, — сказал Порошин, когда работы поубавилось, делать стало нечего.

Через густые заросли шалфея и лесных лопухов он вышел на холм, где шумели древние кедры и лиственницы. Белка уронила на голову пришельца кедровую шишку. Тетерев с ветки покосился, зайчонок пропрыгал в еловник. На южном сходе с бугра Аркадий Иванович нашел потайную землянку Кузьмича. Вход в нее был завален трехпудовыми каменьями, но опытным глазом дверь все-таки просматривалась. Укрытие вернее можно было назвать не землянкой, а пещерой, вырытой в крутом глинистом склоне холма. Порошин отвалил каменья, откатил их, открыл горбыльную дверь, разорив у входа лисье логово. Убежище было весьма просторным: настоящая изба с русской печью, бревенчатыми стенами, добротным потолком. Грубо сколоченный из тесин стол с керосиновой лампой, лавки, два больших ларя, полати, медвежья шкура на стене, в правом углу иконостас. Была и посуда на полках: горшки, чугунки, чашки, ложки. Не очень понятно было только, куда уходит печная труба. Снаружи ее не было видно. В одном ларе хранились продукты — гречка, мука, пшено, соль, корчага с медом. В другом были спрятаны пулемет, винтовка, маузер, офицерская шашка с позолотой, цинковые коробки с патронами. На шестке печи стояли медный котел, ведро. На полатях валялся небрежно скомканный парашют. Очень подозрительно, откуда он? Там же валенки, полушубок, ржавое ружьишко, лучковая пила и топор.

Порошин замел голиком свои следы на пыльном полу, вышел из потайного жилища, закрыл дверь, завалил ее камнями, чтобы все — как было. Вскоре, поблизости, он обнаружил и место, где обжигались кирпичи для выложенной печки. На восточном выступе островка Аркадий Иванович обнаружил обломок весла, понял, что отсюда можно добраться куда-то и лодкой. Здесь же, у воды, он остановился, увидев на вязкой глине следы босого человека. От изумления Порошин присел, начал испуганно озираться, выхватив из подмышечной самодельной подвески пистолет. Следы поражали тем, что были огромны. Аркадий Иванович достал из кармана спичечный коробок. Известно, что по длине коробок — пять сантиметров. Семь коробков — вот это ножища, тридцать пять сантиметров! Каким же надо было быть великаном, чтобы иметь такую ногу? Чей же это след? С бандюгой такого роста не справиться. А почему он ходит босиком? Одичал?