— О чем, батюшка, молимся? — спросил Порошин у священника.

— Молюсь, дабы соединились вы с Верой, сын мой.

— С какой Верой? С Верой Христовой или с Верой Телегиной?

— Вера Христова может явиться и в образе Веры Телегиной. Бог — это любовь!

— Если бог есть любовь, то я давно верю в бога, отец Никодим.

— Верующий должен жить по заповедям божьим, сын мой.

Виктор Калмыков побил козырной шестеркой крестового туза:

— Никакого бога нет! Ерунда все это: ни бога нет, ни правды. Был я крестьянским парнем, стал рабочим-ударником, коммунистом. Никому зла не делал, не грешил, не пакостил. А меня в тюрьму упекли. За что?

— А мож, тебя за жану зацапали, за жидовку, — предположил доходяга из-за плеча.

Калмыков, не поворачиваясь, ударил его в нос тычком кулака, опрокинул. Завертелась по камере потасовка. Каждый день драки, кому-то выбивают зубы, обмакивают головой в парашу, сплошное озверение. А кто же по национальности жена Калмыкова — Эмма Беккер? Может, она вовсе и не еврейка, а немка? Порошин никогда раньше не задумывался: кто и какой национальности? В камере недавно появился новичок — латыш Даргайс. Аркадий Иванович знал его хорошо. Ян Оттович Даргайс был горняком-инженером, а в молодости — чекистом, охранял Ленина. В камеру его затолкнули вместе с американцем Майклом, сыном миллионера. Майкл был заядлым туристом, объехал весь мир, побывал и в Африке, и в Австралии, и в Индии. На Урал он приехал тоже как путешественник, но влюбился в русскую деваху, женился на ней, принял гражданство СССР. Майкл числился на спецучете НКВД, работать нигде не желал, не признавал закона — «Кто не работает, тот не ест». Русским языком он владел в совершенстве, хотя говорил с акцентом:

— Окей! Я не хочу быть рабочим, трудящимся. Я — путешественник, профессиональный скалолаз.

Русская жена не могла прокормить путешественника, а папаша-миллионер от сына отказался. Мол, возвращайся! Майкл писал заявления с просьбой на разрешение выехать в США. Но советским гражданам разрешения на выезд за пределы счастливой родины не полагалось. Майкла арестовали, обвинили в шпионаже, агитации против советской власти. Шпионажа, конечно, не было. Но антисоветские высказывания Майкла фиксировались в НКВД без искажений: «Я не могу жить в стране нищих и рабов, в государстве ужасной диктатуры. Никакого социализма у вас нет, господа. Отпустите меня домой. Вы боитесь, что я поведаю миру о вашем идиотизме. Но я не политик. Я еще не побывал в Антарктиде. Отпустите меня ради бога к пингвинам!»

Порошин не мог понять, почему сын миллионера отказался от американского гражданства. Впрочем, Майкл не был единственным в своей судьбе. Турецкий еврей Нафталий Аронович Френкель тоже приехал в СССР, отдав большевикам свои миллионы. Вроде его бросили в тюрьму, отправили на Соловки. В заключении Френкель разработал проект, как превращать труд арестантов в богатство. Сталину идея Френкеля понравилась. Нафталия Ароновича освободили и назначили одним из руководителей ГУЛАГа. Убыточные концлагеря стали приносить государству прибыль. Но когда Френкель запустил в ход машину прибыли, его снова арестовали. Сидел бы он лучше в своем Стамбуле, наслаждался бизнесом, богатством и свободой. Что его толкало к нам? Глупость или какая-то тайная зависимость, авантюризм или все-таки преданность идеям? Гейнеман говорил, что — глупость! Если даже миллионы Френкеля имели чекистское происхождение, можно было бежать с ними в какую-нибудь Аргентину. И скрыться не мошенником, а выплатив большевикам долги с процентами.

Мишка Гейнеман знал Френкеля по роду своей службы, бывал у него в Москве дома, надеялся на его высокое покровительство. И вот — оба за решеткой. У Порошина покровителей не было, заступничества он не ожидал, радовался доброте Придорогина. Завтра встреча с Верочкой. Придорогин в слове своем тверд, пообещал — исполнит. Как переждать предстоящую длинную ночь и после этого еще день? Каким словом встретить Веру? Как утешить ее, чем обнадежить?

На вечерней прогулке в тюремном дворе произошло чрезвычайное происшествие. Шофер оставил без присмотра заведенный грузовик. Братья Смирновы прыгнули в кузов, а Держиморда — в кабину. И не успели часовые щелкнуть затворами, как машина скрежетнула включенной скоростью, взревела мотором и устремилась к воротам тюрьмы. Охранники начали стрелять, вслед за машиной побежали и другие заключенные. Майкл почти догнал полуторку, чуть было не вцепился за ускользающий борт. Но его догнал Порошин и в прыжке с падением схватил беглеца за ногу. Грузовик выбил тюремные ворота и улетел в степь. Майкл отпинывался от Порошина лежа и плакал:

— Зачем ты меня задержал? Ты украл у меня свободу, идиот. Выслуживаешься? Да?

Порошин и сам себе не мог бы ответить, почему он побежал за Майклом, схватил его за ноги? У Аркадия Ивановича не было и мыслишки — отличиться перед тюремным начальством. И он жалел, что помешал убежать американцу. Как собака не может сказать, почему она кидается за бегущим человеком, так и Порошин не мог ответить, по какой причине он бросился за Майклом. Аркадий Иванович не считал его преступником, жалел, понимал обостренно несправедливое к нему отношение. В камере для Порошина были симпатичны, может быть, только два человека: отец Никодим и Майкл. И вот он, Порошин, совершил такую подлость.

— Тебя, Майкл, могли застрелить, я бы не хотел, чтоб ты погиб, —оправдывался Аркадий Иванович.

Виктор Калмыков смеялся по-детски заливисто и звонко:

— Он тебя спас, Майкл! Он твой спаситель! Ха-ха!

Миша Люгарин подкрался к Порошину сзади, накинул ему на голову холщовый мешок — устроили темную. Спасителя колотили неистово все, кроме отца Никодима. Его окунули бы головой в дерьмо, но параша после прогулки была пустой. Избитого Порошина, как и полагалось, затолкнули под нары. Туда же заполз с кружкой воды и молитвой батюшка Никодим:

— Ты положил меня в ров преисподний, во мрак, в бездну. Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них. Я заключен и не могу выйти.

Порошин отлежался, спросил у Никодима:

— Скажи, батюшка, что такое вера?

— Ты же знаешь евангелие наизусть, сын мой. А там сказано: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом».

Аркадий Иванович с легкостью вспомнил, что так начинается одиннадцатая глава из послания евреям апостола Павла. Но внимание Порошина никогда не останавливалось раньше на смысле этого изречения. Он знал, заучил текст евангелия механически, как поэму Лермонтова «Демон"... и некоторые другие тексты, в том числе уголовный кодекс.

— Я не человек, а попугай, мертвая машина памяти, — с грустью подумал Порошин.

Отец Никодим вновь доказал, что читает мысли, которые вслух не высказаны:

— Не согласен, сын мой. Почему же полагаете, будто вы — не человек? И с попугаем себя сравнивать — грех. Человек создан по образу божию. А знание евангелия — дар божий. Слова господни — слова чистые. Серебро, очищенное от земли в горниле...

— Семь раз переплавленное! — продолжил Порошин псалом, который Никодим не закончил в цитировании.

— Тебе бы еще озариться верой, сын мой, — примачивал Никодим мокрой тряпочкой кровоподтеки на опухшем от побоев лице Аркадия Ивановича.

— Если выберусь из тюрьмы, поверую.

Отец Никодим ответил неопределенно:

— Коль богу будет угодно спасти твою душу, ты обретешь свободу и такой ценой. Но с богом не торгуются, сын мой. Торгуются токмо с бесом.

Аркадий Иванович закрыл глаза:

— Господи, прости меня грешного. Пресвятая мать-богородица, помоги мне встретиться с Верой.

Батюшка Никодим перекрестился:

— И я молюсь твоим сердцем, твоей молитвой, сын мой.

Порошин уснул под нарами, рядом с батюшкой. И приснился Аркадию Ивановичу страшный сон. Начало сна не было жутким. Привиделось ему, будто он с Верочкой Телегиной приехал в Москву, и встречали их оркестром и цветами, подали автомашину, привезли в гостиницу «Метрополь». Верочка радовалась шикарному номеру в гостинице, ужину в ресторане, прогулке по Красной площади. На другой день они пошли венчаться в церковь. На Верочке было белое платье, белые туфельки, белоснежная кружевная фата. Золотые кольца преподнес им дальний родственник Веры — Гераська Ермошкин. Он поклонился виновато: