— Михаил, я хочу попасть в вашу колонию.

— В наше время это не так уж и трудно, — сострил Гейнеман.

— Михаил, я говорю серьезно.

— Если серьезно, то к нам категорически запрещено приходить и журналистам, и фотографам, и художникам.

— Но я намереваюсь набросать эскизы, зарисовки с бойцов вашей охраны, — начала лукавить Вера Игнатьевна.

Гейнеман догадался, что Мухина подсказывает ему, как можно будет оформить разрешение на вход в концлагерь, чтобы встретиться с Фросей. Он не мог отказать Вере Игнатьевне, но опасался за последствия. Рисковать не хотелось даже ради Мухиной. По инструкции Фроську давно надо было отправить этапом на север, в другой лагерь. Он держал ее ради Порошина, своего друга, ждал его возвращения из Челябинска.

— Поговорите, пожалуйста, Вера Игнатьевна, о своем намерении с начальником НКВД. Намекните ему, будто планируете отлить в бронзе и его бюст, в чугуне — его заместителей.

Как ни странно, Придорогин встретил Мухину радушно, выслушал внимательно. Увековечить в бронзе работников НКВД, охрану ИТК? Прекрасная идея! Возражает Гейнеман? Да он просто перестраховщик и трус. Мухина прошлась по отделам НКВД, сделала несколько мгновенных эскизов-зарисовок. Карандашные наброски портретов Пушкова, Груздева и Бурдина начальнику милиции понравились. Матафонов и Степанов выглядели звероподобно, да такие уж у них страхолюдные хари. Для испуга на допросах пригодны, для высокого искусства — жутковаты.

— А меня изображать не надо, — вздохнул Придорогин.

— Почему? — спросила Вера Игнатьевна.

— Недостатки у меня были. И невезучий я. Сочинил про меня правду один писатель. Да и тот врагом народа оказался.

— Какой писатель?

— Бабель. Читали такого?

— Вы были знакомы с Бабелем?

— В одной армии были, — покручивал барабан револьвера Придорогин.

— Может быть, Бабель — не враг? Арестован по ошибке?

— Ошибки нет. Я еще тогда рассмотрел его, хотел шлепнуть.

— В каком смысле — шлепнуть?

— К стенке поставить, расстрелять. В других смыслах мы не шлепаем.

— Как выглядел в те годы Бабель?

— Выглядел, как все евреи, подозрительно.

— Каким бы вы хотели увидеть себя на портрете, на картине?

— Плывущим через реку, с наганом в руке, как Чапай.

— Вы когда-нибудь, Александр Николаевич, испытывали чувство страха?

— Было, однажды.

— В бою?

— Нет, в кровати. И рассказать неудобно. Смеяться будете.

— Интересно, хотелось бы услышать, — рисовала Мухина начальника НКВД.

— Могу и рассказать.

— Поведайте.

— Рассказ мой короткий: лег в постель с девицей, а она обернулась мертвой старухой, трупом страшным...

— Шутите, Александр Николаич?

— Не шутю, было наваждение. До сих пор, как вспомню, мурашки по коже.

Мухина сделала последний штрих к портрету. Она изобразила Придорогина сидящим за письменным столом, с оружием в руке. Будто он размышлял — выстрелить или нет в того, кто перед ним. Костистые руки были, однако, решительны, а сабельный шрам на лице требовал возмездия.

— Шрам у вас с гражданской войны?

— Белоказаки полоснули.

— Дарю вам портрет, Александр Николаич.

— Замечательно, очень похож! — поблагодарил Мухину Придорогин. — А начальнику ИТК Гейнеману я позвоню. И пропуск мы вам выдадим от НКВД. А прокурора нашего вы рисовать не собираетесь?

— Не собираюсь.

— И правильно. Свинья, а не прокурор. Он и говорить не умеет — хрюкает! И тайно доносы пишет!

— А на меня у вас доносов нет?

— Есть и на вас, Вера Игнатьевна.

— Донос от прокурора?

— Нет, не от прокурора. Одна девица сообщила, будто вы с нашим доктором Функом любовную связь образовали. Да мы сплетни не собираем. Однако советую быть осторожней. И с нашим лекарем в том числе.

— Но Юрий Георгиевич интересный и прекрасный человек.

— А вы знаете, Вера Игнатьевна, кто у него был в предках?

— Представления не имею.

— В том-то и дело. У Юрия Георгиевича Функа заграничное происхождение от Рембрандта!

— Вы имеете в виду голландского художника Харменса ван Рейна Рембрандта?

— Не знаю, ждем вот, сделали запросы.

— Александр Николаевич, вы меня потрясли! Если Функ — потомок Рембрандта, мой интерес к нему возрастет в тысячу раз.

— Вера Игнатьевна, у меня весь город забит этими дворянскими и княжеско-графскими отродьями, спецпереселенцами, заключенными колонии. Кадров не хватает следить за ними.

* * *

До ворот концлагеря Мухину провожал Функ. Она изредка поглядывала на его благородный профиль с трепетным любопытством. А он пытался ответить на ее вопрос, разгадывая, которая из девиц распространяет сплетни:

— Жулешкова и Олимпова не такие уж мелкие характеры, они горят идеями, политикой. Скорее всего это сделала Мартышка.

— Лещинская?

— Да, она. Но мне льстит этот слушок. Функ — любовник Веры Игнатьевны Мухиной! Таким забавным образом я могу попасть на страницы истории. А Мартышку вы напрасно впускаете в мастерскую.

— Я слышала, Юрий Георгиевич, что вы из дворян.

— Бог сподобил.

— А правда, что вы потомок Рембрандта?

— Вам известно и об этом?

— Об этом известно начальнику НКВД Придорогину.

— Вера Игнатьевна, наш Придорогин не может знать — кем был Рембрандт. Он темен, как квадрат Малевича. Но не загадочен, не гениален. Трубочист предрекает ему трагическую смерть.

— Вы, Юрий Георгиевич, верите предсказаниям?

— Я мистик в рамках разума.

Дежурный офицер провел Веру Игнатьевну в административный барак колонии по чистой песчаной дорожке, предварительно порывшись в дамской сумочке знатной гостьи:

— Извините, инструкция.

Гейнеман встретил Мухину в своем неряшливом кабинете, заварил чай, поставил на стол тарелку с печеньем, вазочку с колотым рафинадом и медовыми вафлями:

— Чем богаты, тем и рады. К чаю будет и коньяк.

Вера Игнатьевна не знала, как начать разговор, потому раскрыла альбом, взялась за карандаш. Гейнеман ускользал от позирования.

— Вам ведь нужен не я, не бойцы охраны. Вам хочется увидеть Фросю.

— Да, именно так, — призналась Мухина.

— Сейчас она будет здесь, а я выйду по своим служебным заботам. Вы уж побеседуйте наедине, пожалуйста.

— Спасибо, Михаил. Вы кто по национальности: немец или...?

— Да, я Или... еврей. Но не жидовствующий еврей, с русским нутром.

Фрося вошла робко, руки закинуты за спину.

— Здрасьте, Вера Игнатьевна.

Мухина расплакалась, обнимая Фроську.

— Ты ведь, Фрося, ни в чем не замешана, ни в чем не виновата?

— Виновата я, Вера Игнатьевна.

— Неужели ты прятала пулемет, расклеивала прокламации?

—Да, Вера Игнатьевна. И пулемет я прятала, и листовку переписывала.

— Но ты, Фрось, делала это по глупости. Ты же еще дитя.

— Ой, не знаю, што и сказать. У меня такая судьба.

— Ты умеешь стрелять из пулемета?

— Умею, дед научил.

Вера Игнатьевна извлекла торопливо из карманов своей кожаной куртки бутерброды с ветчиной, завернутые в обрывки газет.

— Кушай, Фрося. И разденься, я сделаю несколько набросков.

— До гольности разболокаться? Нагишом быть?

— Да, Фрося, и побыстрей.

— Закройте тогда двери на крюк.

— Запру, но к нам никто и не войдет.

Фроська разделась, однако трусы не скинула. Мухина улыбнулась:

— Что это на тебе напялено?

— Энто панталоны императрицы, Вера Игнатьевна.

— Не смеши меня, сбрось. Никакие это не панталоны. Это парашют или, может быть, купол от бродячего цирка.

— Нет уж, оговор напраслинный. Этими панталонами сам Орджоникидзе восторгался, с удовольствием нюхал. Не даром нюхал — за деньги!

— Ты раздевалась перед Орджоникидзе?

— Зачем же обязательно разболокаться?

— Ах, да — понимаю...

— Ничего-то вы не понимаете, Вера Игнатьевна. На базаре, на толкучке я продавала эти трусы императрицы. А Серго Орджоникидзе подошел ко мне и понюхал.