– Гм.

Спустя несколько минут (и еще одно появление шерифа) Сидни подтолкнула сестру.

– На тот случай, если ты вдруг не заметила, Тайлер поедает тебя глазами.

Клер исподтишка покосилась на него и простонала:

– Черт. Ну зачем ты на него посмотрела? Теперь он идет к нам.

– Ах, какой ужас.

– Да, кстати, я не единственная, на кого глазеют. У тебя тоже объявился поклонник.

Клер кивнула в направлении расположенной на той стороне площади палатки с надписью «Молочные продукты Хопкинсов». Под ним симпатичный блондин, подтянутый и загорелый, раскладывал в бумажные конусы мороженое из электрической мороженицы. У него было крепкое сложение, как будто предназначенное для того, чтобы противостоять ветру. Он то и дело поглядывал в сторону столика Уэверли.

– Может, он думает, что нам не помешало бы съесть мороженого? Наверное, у нас такой вид, как будто нам жарко.

– Это Генри Хопкинс, – сказала Клер.

– Генри! – С такого расстояния Сидни не могла различить черты его лица, но теперь, когда Клер сказала, кто это, она вспомнила эти светлые волосы и неторопливые движения. – Я совершенно его не узнала.

– Я не знала, что вы были знакомы. – Клер приподнялась, но Сидни ухватила ее за руку. – Пусти. Я кое-что забыла в машине.

– Ничего ты не забыла. Ты просто ищешь предлог не встречаться с Тайлером. И да, я знаю Генри. Мы… мы дружили, наверное, это так можно назвать. В начальной школе. А потом разошлись.

– Почему? – спросила Клер, пытаясь высвободить руку из пальцев сестры.

Тайлер неумолимо приближался.

– Потому что в старших классах я была круглой дурой, – сказала Сидни.

– Нет, не была.

– Была.

– Не была.

– Добрый вечер, дамы. Вас еще не пора разнимать?

Сидни отпустила локоть сестры: она свое дело сделала.

– Привет, Тайлер.

– Клер, ваша прическа, – произнес Тайлер, и Клер безотчетно прикрыла волосы рукой.

На голове у нее был белый ободок, который принесла ей Эванель, и это, вопреки всем ее усилиям, придавало ей юный и невинный вид.

– Она очень красивая. Я видел сон… Во сне у вас была такая прическа. Простите, я понимаю, что все это звучит очень глупо, но иначе сказать никак не могу. – Он рассмеялся, потом потер ладони друг о друга. – Все в один голос твердят мне, что я должен попробовать знаменитое вино из жимолости, которое делают Уэверли. То ли это городская традиция, то ли все сговорились помочь Клер сделать так, чтобы я выбросил ее из головы.

– Что?!

– Сидни рассказала мне, зачем вы потчуете меня всей этой вкуснятиной.

Клер обернулась к Сидни, которая притворилась смущенной, но на деле ничуть не раскаивалась.

– Вино из жимолости помогает видеть в темноте, – сухо сказала Клер. – Хотите – пейте, хотите – нет. Можете расшибить лоб о дерево, когда стемнеет. Или споткнуться о какой-нибудь камень. Мне все равно.

Тайлер взял бумажный стаканчик и улыбнулся ей.

– Значит, я смогу видеть в темноте вас.

– Я пока что не делаю разных видов вина для разных препятствий.

Тайлер выпил вино, не сводя с нее глаз. Сидни молча улыбалась. Все происходящее напоминало ей танец, в котором лишь один из танцоров знал движения.

Когда Тайлер отошел, Клер накинулась на сестру.

– Ты ему рассказала?!

– Почему это так тебя удивляет? Могла бы и догадаться. Я – личность предсказуемая.

– А вот и нет.

– А вот и да.

– Ой, шла бы ты лучше с кем-нибудь пообщалась, вместо того чтобы строить из себя всемогущую Уэверли, – буркнула Клер, тряхнув головой.

Но губы ее против воли дрогнули в предчувствии улыбки; между сестрами зарождалось что-то новое, какая-то неизведанная близость.

И это было здорово.

Генри Хопкинс до сих пор помнил тот день, когда завязалась их дружба с Сидни Уэверли. Сидни одиноко сидела под «паутинкой» для лазания на переменке. Он никогда не понимал, отчего другие ребята не хотят с ней играть, но сам следовал их примеру, ведь так делали все. Но в тот день у нее был такой печальный вид, что он подошел к ней и начал забираться по перекладинам у нее над головой. Вообще-то, он не собирался с ней заговаривать, просто подумал, может, ей будет не так грустно, если кто-нибудь окажется рядом. Она какое-то время смотрела на него, а потом вдруг спросила:

– Генри, ты помнишь свою маму?

Он тогда рассмеялся.

– Конечно помню. Я видел ее только сегодня утром. А ты свою разве не помнишь?

– Она уехала в прошлом году. Я начинаю забывать ее. Когда я вырасту, то никогда не брошу своих детей. Я буду видеть их каждый день и не позволю, чтобы они забыли меня.

Генри стало ужасно стыдно, так стыдно, что он даже упал с перекладины. И с того дня начал ходить за Сидни хвостом. Четыре года они вместе играли и вместе ели свои завтраки, сверяли ответы в домашних заданиях и вдвоем делали школьные проекты.

У него не было никаких причин ожидать, что, когда они перейдут из начальной школы в среднюю, что-то изменится. А потом в первый день после каникул он вошел в класс и увидел ее. Она расцвела и стала выглядеть так, что его бедная, обуреваемая гормональными бурями голова пошла кругом. Сидни стала как осень, когда листва меняет цвет, а плоды наливаются соком. Она улыбнулась ему, и он немедленно развернулся и выбежал из класса. Остаток дня он провел в туалете. Каждый раз, когда она пыталась заговорить с ним, ему начинало казаться, что он упадет в обморок, и он убегал. Очень скоро она бросила эти попытки.

Оно оказалось таким неожиданным, это влечение, и он чувствовал себя глубоко несчастным. Ему хотелось, чтобы все стало как раньше. С Сидни ему было интересно и весело; она могла рассказать о человеке все только по тому, какую прическу он носил, и это изумляло его. Он рассказал обо всем деду – о том, что была девчонка, которую он считал просто другом, но внезапно все изменилось, и он не знал, что с этим делать. Дед сказал, что все произошло в точности так, как должно было произойти, и без толку пытаться предсказать, что будет дальше. Людям нравится думать по-другому, сказал он, но то, что ты думаешь, никак не влияет на то, что происходит на самом деле. Сколько ни думай, как раньше уже не будет. Нельзя заставить себя разлюбить кого-то.

Он был уверен: Сидни решила, что он тоже бросил ее, как ее мать, или что он не хочет дружить с ней, как другие ребята. Он чувствовал себя последней свиньей. В конце концов в нее втюрился Хантер-Джон Мэттисон и сделал то, чего не смог сделать Генри, – сказал ей об этом. Генри оставалось только смотреть, как друзья Хантера-Джона становятся ее друзьями и она начинает вести себя в точности как они – насмехаться над людьми в коридорах, и над Генри тоже.

Это было так давно. Он слышал, что она вернулась в город, но как-то не задумывался об этом. Как и в прошлый раз, у него не было никаких причин ожидать, что ее возвращение что-то изменит.

А потом он увидел ее, и все началось заново – это непонятное томление, это желание снова увидеть ее, как в первый раз. У Хопкинсов в роду все мужчины женились на женщинах постарше, и ему не давал покоя вопрос: если он увидит ее изменившейся, повзрослевшей, испытает ли он опять это чувство? Как тогда, когда она изменилась за то лето перед шестым классом. Теперь, десять лет спустя, она казалась более умудренной, более опытной.

– Ты так таращишься на нее, что, того и гляди, проделаешь в ней дырку.

Генри обернулся на деда, который сидел за столиком в неизменном алюминиевом шезлонге. В руках он держал свою палку и время от времени окликал проходящих, точно зазывала на ярмарке.

– Я что, таращился?

– Уже тридцать минут как, – кивнул Лестер. – Ты не слышал ни слова из того, что я говорил.

– Прости.

– Тише! Она куда-то пошла.

Генри обернулся и увидел, что Сидни отошла от столика Уэверли и направляется к детской площадке. Волосы у нее блестели на солнце, яркие, как будто медовые. Она подошла к дочери и засмеялась, когда девочка нахлобучила ей на голову картонную шляпу. Сидни что-то сказала ей, девочка кивнула, и они, взявшись за руки, двинулись в его сторону.