Во время короткого привала Конан распаковал тюки и раздал подбитые мехом плащи и высокие прочные сапоги. Теперь издали путешественники походили на огромных косматых медведей. Воздух был пронизан стужей. Поднялся колючий ветер. Омигус отморозил себе нос и, вполголоса ругаясь, с остервенением тер его перчаткой.

Они продолжали взбираться все выше и выше и к концу следующего дня достигли гребня перевала между двумя наклоненными друг к другу вершинами… В лучах заходящего солнца им открылась величественная панорама.

Повсюду, насколько хватало глаз, неприступные горные кручи возносили свои украшенные снежными шапками пики в сереющее вечернее небо. Изломанные тени причудливо тянулись через глубокую расселину, начинающуюся в пятистах локтях под ними, противоположный конец которой терялся в дымке у горизонта; умирающее светило окрасило снег кровью, горные склоны, все в трещинах и уступах, отливали медью. Игра света и тени завораживала.

— Туда,— коротко бросил Конан, откинув капюшон и указывая рукой вниз. С губ его сорвалось облачко пара. Его спутники без сил опустились прямо на снег.— Мы должны пересечь эту расселину. Где-то на той стороне лежит Гиль-Дорад.

— Пересечь расселину?! — вскинулся Омигус.— Да посмотри, Конан, она же тянется до самого горизонта! Нам и за год не дойти дотуда! Ты что, зимовать тут собрался? Да нам и не спуститься ни в жизнь!

— Кто не хочет идти со мной, может отправляться назад,— хмуро ответил Конан.— Я никого не неволил и не неволю. Даже тебя.— Он кивнул на пленника.— Уходи, если хочешь.

— Я? — испуганно переспросил Толстяк.— Я один назад не дойду. Я погибну… Замерзну… Пожалуйста, добрые господа, не гоните меня! Вы же видите, я вас слушаюсь и делаю все, что вы мне приказываете…

— А ты, Луара? — повернулся Конан к девушке.

— Я с тобой, Конан. До конца,— тихо ответила та.

Северянин вопросительно повернулся к Ки-шон. Кхитаянка твердо посмотрела ему прямо в глаза и медленно кивнула.

Омигус сплюнул от досады и сварливо поинтересовался:

— А чего мы потащились через этот чертов перевал?

Лавочник-недоросток ясно же говорил: идти надо Ущельем Восходящего Солнца…

— Я знаю дорогу. Мы идем верно, и если…

— Конан, смотри, там!..— вдруг воскликнула Луара, до этого момента зачарованно разглядывавшая горное царство, и вытянула руку в направлении ближайшего склона.

Киммериец резко обернулся.

В закатных лучах отчетливо была видна каждая трещинка в скале; ледяная корка на камнях блестела, как бриллиантовая.

— Мне показалось, что я видела…— неуверенно начала смущенная девушка.— Вон там, между тех булыжников.

— Что?

— Человек. В такой же шубе, как у нас. Он выглянул на секунду и тут же скрылся… Но, может быть, мне просто почудилось…

Конан еще раз внимательно оглядел скалистую поверхность. Если там и прятался кто, то обнаружить незнакомца сейчас было невозможно — пока киммериец поднимется по обледеневшему камню, пока обыщет изрытый трещинами и усыпанный валунами склон, совсем стемнеет…

— Ладно,— наконец сказал он,— Переночуем здесь, а завтра с утра двинемся дальше. Ночью будем дежурить по очереди — на случай, если пожалуют гости.

Ночь выдалась морозной, но, к счастью, безветренной. Огромные алмазы звезд загадочно и молчаливо сияли на черном бархате небес, а внизу, на заснеженном перевале, словно вторя им, то и дело вспыхивали крошечные ледяные искорки.

Конан и пленный работорговец поставили шатер, приобретенный у бродячего племени торговцев, Луара и Ки-шон развели неподалеку костер, вскипятили воду и разогрели мясо.

Они поужинали и некоторое время сидели молча. В душе каждого царили покой и умиротворенность. Они чувствовали, что обязательно дойдут до Гиль-Дорад.

Потом все отправились спать. Конан остался нести первую вахту.

Ки-шон, которая должна была дежурить последней, разбудила его под утро. Омигус и работорговец еще спали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было не так холодно; Луара, потревоженная поднявшимся киммерийцем, приоткрыла глаза, пробормотала что-то и снова погрузилась в забытье.

Вслед за кхитаянкой Конан вылез из шатра.

Над горизонтом серел тусклый рассвет, горы казались нарисованными блеклыми красками на бесцветном холсте неба. Лошади, стреноженные неподалеку, стояли бок о бок недовольно фыркали; их ноздри были белы от инея. Поежившись на морозе, киммериец умыл лицо снегом и сделал несколько упражнений, чтобы прогнать сон и размять затекшие члены. Только после этого он подошел к Ки-шон. Та указала рукой на север и что-то встревожено произнесла на своем отрывистом языке. Северянин посмотрел в том направлении.

Далекие горные вершины скрывала плотная сизая пелена, время от времени озаряемая изнутри зловещими сполохами. Темное облако казалось живым — оно беспрестанно клубилось, ворочалось, обтекало пики гор… и несомненно приближалось. Не было ни ветерка, воздух был тих и недвижим, и это затишье наполнило душу Конана предчувствием чего-то ужасного.

— Что это? — тихо спросил он.

Ки-шон вновь сказала что-то и сделала руками движение, будто отгоняет от лица мух. При этом губы ее вытянулись в трубочку, и она издала низкий, устрашающий звук, напоминающий стон ветерка в печной трубе.

— Плохо,— добавила она.

Конан еще раз взглянул на распухающее облако и сказал:

— Это буря, да? Снежная буря… И она идет на нас. Правильно?

Кхитаянка не поняла его, но по тому, как напряглось лицо варвара, как потемнели его глаза, она догадалась, что ее спутник уяснил грозящую им опасность, и часто закивала, продолжая лопотать на своем наречии.

Сердце Конана сжалось.

Они стояли на открытой ледяной площадке; прямо перед ними темнела расселина, спуск в которую обещал быть Долгим и опасным; по сторонам нависали укрытые снегом стены гор, ежечасно грозящие лавиной и камнепадом; позади осталось белое поле перевала Топор Палача… И нет ни скалы, ни пещеры, где бы путники могли укрыться от Урагана… Они попали в ловушку.

Конан растолкал друзей и, не тратя времени на подробные объяснения, приказал сворачивать лагерь.

— Все вон к тому склону, живее! Там много трещин, может, укроемся! Да не копайтесь вы! Омигус, Кром тебя порази, лошадей отвязывай!..

Налетел порыв шквального ветра, в воздухе заплясал снежный вихрь. Палатка вздулась пузырем, с одной стороны вылетели колья, и спальные мешки, подобно раненым птицам, унесло в серую круговерть. Небо мигом потемнело. Ближайшие горные вершины уже скрылись в стремительно надвигавшейся мгле.

Поторапливая спутников гневными окриками, тут же терявшимися в свисте ветра, Конан лихорадочно набивал мешки всем, что попадалось под руку. Снег залеплял глаза, ветер трепал волосы, раздувал одежду и обжигал легкие. В двух шагах ничего не было видно — лишь смутные тени мелькали вокруг.

— Веревка! — прокричал киммериец.— Надо обвязаться веревкой, не то мы потеряемся в этом аду!..

Люди сгрудились в кучу и не гнущимися от мороза пальцами затянули вокруг талии прочные узлы.

— Давайте шевелитесь! — командовал Конан и сам не слышал своего голоса.

Сквозь вой ветра до него иногда долетали обрывки фраз.

— Мы погибли, погибли… я не хочу… — стонал Толстяк.

— Клянусь Зенитомулсом… никогда… больше никогда… — с отчаянием выкрикивал Омигус.

— Тъень лао пхо… Вун ду фо… вун ду фо… — лопотала Ки-шон.

— К скале, да быстрее вы!..— возопил Конан.

Согнувшись в три погибели под напором ветра, они

двинулись к темнеющему слева склону. Кони испуганно ржали и норовили вырваться, но киммериец крепко держал их за поводья. Наконец путешественники добрались до скалы и вцепились руками в едва заметные на обледеневшем камне впадины и выступы. Завывающая, как голодная дикая кошка, пурга пыталась оттеснить их, оглушить, запутать и навеки похоронить в обезумевшей снежной круговерти… Конан повел отряд вдоль склона — туда, где, насколько он помнил, находилась глубокая, как казалась издали, трещина.