Луара не могла понять, о чем говорит это чудовище. Но, говори он даже на ее родном языке, вряд ли она сейчас разобрала бы хоть слово. Впрочем, девушка знала, что смысл произносимого, как и то, что сейчас произойдет, одинаково страшны.

Дикарь сел на пол, чтобы снять сапоги…

И вдруг за стеной раздались громкие голоса. Кочевник что-то злобно прокричал в ответ, затем, очевидно ругаясь, стал напяливать на себя одежду.

Он оделся, погрозил Луаре пальцем, улыбнулся и вышел. Тут же в спальной комнате появились старуха и две наложницы с кинжалами за алыми поясами. Старуха присела рядом с дрожащей обнаженной девушкой, наложницы встали около входа. Луара поняла, что это лишь временная отсрочка. Легче не стало. Ужасное, невыносимое ожидание неотвратимого несчастья только удлинилось.

Конан первым присел на ковер, скрестив ноги. Это вызвало невольный вздох облегчения у степных воинов: стоя в центре шатра, почти касаясь головой шатрового свода, заполнив собой, казалось, половину мира, варвар-исполин пробуждал суеверный страх — будто некий бог в человечьем обличье вступил в тесное людское жилище. Наваждение ушло, как только он опустился на ковер. Рядом расположились кузнец и маг. Блики огня играли на мышцах северянина, отражались в небесного цвета глазах.

— Кто такие, зачем к нам, откуда пришли? — перевел слова вождя толмач. Что это вождь, Конан понял потому, что тот сидел в центре «стола», а на щеке у него была татуировка в виде парящего орла — наверняка символ власти.

Кузнец отрывисто заговорил:

— Сами мы идем из Шадизара. Я — Хорг, со мной Конан из Киммерии и Омигус. Когда мы пришли в Шагравар, с нами была моя сестра. Там ее похитили. След похитителей привел нас сюда. И мы хотим знать: здесь ли она?

По дороге через степь Хорг обшаривал глазами каждый клочок красноватой земли с жухлой растительностью, силясь отыскать какой-нибудь знак, указывающий, что они на верном пути, что сестру провезли именно здесь. Стоило Хоргу приблизиться к кочевому поселению и затем въехать в него, как он весь превратился в зрение, всматривался в окружающее настолько пристально, что глаза заболели и заслезились. Но нигде, ни в чем не мог он обнаружить следов своей пропавшей сестры. И лишь перед тем, как сделать шаг с улицы и оказаться в духоте и мраке степного жилища, кузнец в последний раз окинул взглядом крикливую суету, царившую на пространстве меж одинаковыми, как и сами их обитатели, шатрами, и вдруг чуть не вскрикнул от радостной драгоценной находки: около загона для лошадей стояла крытая повозка. Именно за такой они и скакали целые сутки. Лошади были выпряжены, но по каким-то лишь опытом и интуицией улавливаемым признакам Хорг понял, что повозка эта совсем недавно вернулась из долгого путешествия. Сейчас, разговаривая с вождем, кузнец почти не сомневался, что сестра где-то здесь, у этих грязных, вонючих выродков.

Выслушав обращение Хорга и его прямой вопрос, вождь (или шума-хан на языке племени) на некоторое время погрузился в сосредоточенное раздумье. Видя это, остальные дикари даже дышать старались как можно тише. В этот момент в шатер быстро вошел еще один кочевник — судя по тому, что он лишь слегка наклонил голову, приветствуя вождя, перекинулся несколькими тихими словами на родном языке с прочими и вальяжно уселся рядом с ними, не менее родовитый и влиятельный, чем присутствующие. И вновь воцарилась тишина. Гости ждали решения вождя терпеливо, хотя внутри них все кипело.

Вот шума-хан тихо и вроде бы приветливо произнес что-то, глядя Хоргу в глаза, затем рубанул рукой воздух, и голос его перерос в крик. Закончил свою речь вождь опять задушевно, лицо осветила улыбка. Замолчал, жестом дал знак переводить.

— Шума-хан всегда рад гостям. Ты думаешь, мы воруем людей.— Толмач старался точно передать не только слова, но и интонации повелителя и поэтому на последней фразе взвизгнул, точно ужаленный скорпионом. Но продолжал спокойно: — Шума-хан может держать ответ только перед такой же шума-хан.

Хорг почувствовал, что в нем закипает бешенство, которое вот-вот выплеснется наружу, а тогда и без того не ладящееся дело можно загубить напрочь. Кузнец успокоил себя, собрался с мыслями — как же быть дальше, что говорить после такого странного, невразумительного ответа главного дикаря — и произнес:

— Я не шума-хан. Но мой отец — богатый человек, очень уважаемый человек в Шадизаре. У нас богач — это, считай, вождь, шума-хан. Мой отец даст хороший выкуп за дочь, за мою сестру.

Хорг взглянул на Конана, как бы ища у него совета — ну что еще сказать этим ублюдкам? — но тут же вновь обратил взгляд к вождю и добавил:

— Мы не думаем, что именно вы похитили. Вы могли купить ее у настоящих похитителей, думая, что она рабыня.

Кузнец замолчал.

— Мы верим в мудрость и справедливость шума-хана,— тотчас загремел под сводами шатра голос Конана.— Мужчина поймет мужчину, поймет, что значит — потерять сестру!

Опять воцарилось благоговейное молчание. Наконец вождь заговорил вновь, и говорил он долго. Его слова перевели так:

— Да, мы купить сегодня женщин у торговца рабами. Может, твой сестра там, может, не там. Иди смотри. Там — будешь платить выкуп, кто купил ее, в два раз больше, чем он давал деньги. Иди смотри в дом, где женщины.

— Уф, слава Митре! — облегченно вздохнул Хорг.— Нашли, жива.

«Надеюсь, с ней не успели сделать ничего… плохого» — одна мысль омрачила нахлынувшую на кузнеца радость.

Обратив свое узкоглазое лицо к тому, кто командовал дозором и кто сейчас стоял за спинами гостей, шума-хан отдал короткое приказание. Потом обратился к Конану, Хоргу и магу:

— Идите с ним к женщинам. Берите оружие. Мы вам верим.

— Благодарю тебя, шума-хан,— сказал Хорг, первым поднялся и взял поданный ему тяжелый боевой молот.

С оружием в руках они вышли из шатра и в сопровождении главного дозорного, всех воинов дозора и переводчика двинулись от шатра к шатру под взглядами высыпавших отовсюду обитателей степного городка.

— Конан! — В сиплом шепоте мага варвар услышал пугающее напряжение. Киммериец взглянул на Омигуса… и вдруг почувствовал, что сейчас тот скажет нечто важное и страшное.— Конан,— опять просипел циркач, украдкой покосившись на чуть отставшего переводчика.— Нас приказали убить…

Когда дверной полог опустился за чужеземцами, которых уже можно было считать пищей для степных стервятников, и в шатре остались лишь семеро глав родовых, самых влиятельных в племени кланов, шума-хан сказал хозяину беспокойной пленницы:

— Ты можешь догнать шадизарских шакалов и взять за свою кобылицу выкуп. Я разрешаю это тебе, Юсуп-хан.

— Шакалам следовало бы поторопиться. Теперь я не хочу выкупа. Я уже надкусил кусок и намерен доесть его. Мне надо потушить разожженный огонь.

Родовитые кочевники заулыбались и одобрительно покивали.

— Иди гаси, Юсуп-хан.— Вождь поднялся, за ним все остальные.— От разговоров о женщинах мне захотелось проведать свой табун кобылиц.

Откинув шкуры, закрывающие еще один выход, которым пользовались только эти семеро, кочевники один за другим покинули шатер.

— …Нас приказали убить. Это правда, я понимаю их язык. Нас ведут в бахран-сарай. Я знаю, что это такое. Пустой шатер, где уже ждут лучники. Мы войдем — они выстрелят. А вот эти ударят нам в спину. Что делать, Конан? Надо бежать.

Киммериец понял, что сказанное Омигусом правда. Тревожное чувство, охватившее его, когда они покинули шатер, чувство, вызванное легкостью, с которой кочевники согласились на их условия, недоверие к людям, живущим разбоем, людям, для которых убийство — обычное дело, обрело подтверждение. Да, иначе и быть не могло — их ведут на смерть. Но бежать? И невозможно, и не за этим они сюда мчались.