Этот всплеск всех страшно удивил, хотя все знали о ее вспыльчивости, поскольку она никогда раньше не позволяла себе забыться и потерять над собой всякий контроль. Все началось, казалось бы, с самой невинной вещи – Конрад положил свою использованную жирную тарелку на тарелку, предназначенную для Вивьен, вместо того чтобы сложить ее к грязной посуде на полку в сервант...

– Впрочем, можно ли ее обвинять? – заметил Обри. – Не так-то приятно обнаружить на собственной тарелочке следы чьей-то недоеденной яичницы. Наши близнецы, похоже, совершенно неспособны учитывать такие тонкости...

– Но чего ради потребовалось закатывать такую сцену?! – удивился Конрад. – Отставила бы мою тарелку в сторону, и дело с концом! Можно подумать, я ей положил живую кобру на блюдце...

– На вашем месте я не стала бы вообще обращать внимания на эти дерганья Вивьен! – сказала Клара. – Поймите, что у бедняжки достаточно своих собственных несчастий.

– Ты имеешь в виду Юджина в качестве главного несчастья ее жизни? – хохотнул Конрад.

– А может быть, она собирается завести ребенка? – прямолинейно осведомилась Чармиэн, установив оба крепких локтя на столе и глядя Кларе в глаза.

Клара потеребила нос и нерешительно ответила:

– Если хочешь знать, то мне она ничего не говорила определенного по этому поводу. Но с другой стороны, нельзя сказать, чтобы уж совсем ничего... Во всяком случае, ее раздражительность может быть именно от этого...

– Чармиэн, дорогая, – завел сладеньким голоском Обри. – Послушай, неужели ты намерена оставаться здесь еще всю неделю? Отец день ото дня становится все более щедр, а домочадцы – все более сердечны и ласковы, и я чувствую, что из-за отсутствия у меня гнездового инстинкта просто не могу ощутить себя здесь как дома!

– Вот и слава Богу! – злобно проговорил Конрад, вставая из-за стола. – Раз уж мы все здесь для тебя чужие, то зачем же мучить себя? Убирайся отсюда, и чем скорее, тем лучше!

– Нет уж, Конрад, прекрати, – мягко вмешалась Клара. – Отец твой в тяжелом состоянии, а тут еще Вивьен выдает такие эскапады, не надо нам лишних скандалов...

Естественно, ни у кого уже не оставалось надежд, что день рождения старика Пенхоллоу может пройти хотя бы относительно спокойно. Во-первых, Вивьен, как и ожидалось, продолжила свой приступ истерии, отрепетированный в библиотеке; во-вторых, сам Пенхоллоу, взвинченный дракой с Раймондом, давал всем прикурить больше обычного... К тому же бедняга Клей долго думал и наконец решил обратиться к отцу с прямой страстной просьбой, проведя перед тем несколько часов в прогулке по саду и заучивая речь наизусть... Но, как и следовало ожидать, речь эта только еще больше взбесила Пенхоллоу. Все сыновнее почтение и подхалимаж, заготовленные Клеем в мучительных раздумьях, так и не были озвучены, поскольку Пенхоллоу не дал ему произнести больше двух фраз. Сам вид бледного юноши, нервно передергивающего кадыком и похрустывающего пальцами, вызывал у Пенхоллоу отвращение. Он всегда старался навести страх-на своих сыновей, но горе было тому, кто не умел скрыть своего испуга... Пенхоллоу выказал весь свой дурной нрав, в самых грубых выражениях пиная Клея в самые чувствительные места, а под конец заявил, что подумает, какие еще меры необходимо принять, чтобы сделать из Клея образцового члена семьи Пенхоллоу...

Выйдя из комнаты отца совершенно раздерганным, Клей кинулся в объятия проходившей мимо Чармиэн, надеясь получить хоть какое-то утешение. Чармиэн отвела его в сад поговорить, но, поскольку ее методы утешения не включали в себя откровенной лести, Клею ее советы не понравились и он ушел, страшно обиженный, что его так никто и не похвалил.

Он направился к матери и уж там излил душу вволю, доведя бедную женщину до состояния, близкого к панике при пожаре...

После очередной бессонной ночи Фейт спустилась вниз весьма поздно. В доме было полно людей, но ей ни с кем не хотелось говорить. Ей хотелось тишины и покоя. Но в одной комнате Юджин что-то писал, громко насвистывая, в другой шел спор о литературе между Обри и Чармиэн, а в библиотеке сидела и нервно курила Вивьен.

Приехавшая Майра, жена Ингрэма, небрежно поинтересовалась, каковы планы насчет проведения дня рождения папаши Пенхоллоу. Всё, что не касалось ее собственного дома, в принципе было ей совершенно безразлично.

– А как поживает сам хозяин? Надеюсь, как всегда, полон энергии? Я всегда говорила, что он ещё нас всех тут переживет! Он так всем интересуется, во всем участвует!

Фейт просто затряслась от таких слов, а Клара спокойно заметила, что это правда и что доктору Лифтону нельзя верить. Она добавила, что знает своего брата гораздо больше времени, чем Лифтон, и может поручиться за его отменное здоровье. Фейт не смогла сдержаться:

– Если бы он не пил столько! Доктор Лифтон говорил мне лично, что ни один организм не может долго сопротивляться таким дозам!

– Ах, вот как? – заметила Клара, не меняясь в лице и не поднимая глаз от вязания. – В любом случае, время покажет, милая.

Фейт вышла в сад, стеная, что у нее раскалывается голова. Перспектива провести с Пенхоллоу еще несколько лет привела ее в отчаяние. Вид у нее был затравленный и мысли самые мрачные... Рядом разговаривали на повышенных тонах близнецы, отпуская очередные насмешки в адрес Обри, и если Кларе это было нипочем, то на нервы Фейт действовало, как капли расплавленного свинца на голову... Теперь, когда в добавление ко всему Лавли предала ее, в доме появился Обри, а Пенхоллоу совсем спятил, все чаще являлось к ней райское видение маленькой квартирки, которую она сняла бы в Лондоне, как только все ее муки закончатся со смертью Адама. Она боялась только одного – что все это придет слишком поздно, когда она уже будет стара и не сможет получить от этого никакого удовольствия...

Она присела на лужайке в тени раскидистого дерева и медленно осмотрела этот проклятый дом с высокими готическими скатами крыши, с высокими закопченными трубами, с потеками на старых стенах, и с удивлением думала, как это она двадцать лет назад могла воскликнуть в воодушевлении, что он прекрасен и что она счастлива будет стать его хозяйкой...

Но ведь правда в том и состояла, что она не была хозяйкой этого дома. Тирания Пенхоллоу была всеобъемлющей, и ни один из членов семьи не мог оставаться вне его влияния. Фейт подумалось, что со смертью Пенхоллоу не только она и Клей вздохнут с облегчением; раньше ей это никогда не приходило в голову, ибо Фейт неспособна была помимо своих невзгод замечать еще и чужие... Теперь же ей показалось, что и упрямый Раймонд, и брезгливая Вивьен, и горячий Барт со своим дурацким желанием жениться на Лавли, и мот Обри, и даже извращенка Чармиэн – все они в любую минуту могут испытать на себе удар со стороны Пенхоллоу и будут вынуждены следовать его воле.

Но вот если он умрет... Всем им станет много легче дышать. Барт женится на своей Лавли и сможет жить с ней в своем Треллике, Вивьен получит наконец Юджина в свое полное распоряжение, Обри сможет продолжать свою экзотическую жизнь в Лондоне, Раймонд, прождавший столько лет, наконец получит Тревелин, которым и станет управлять самовластно... А Клей, ее мальчик, освободится наконец от угрозы связать свою судьбу с деревенской конторой, ведь даже если отец ему ничего не оставит, Фейт получит свою долю наследства, которой хватит на них обоих. И может быть, впоследствии Клею все-таки удастся что-нибудь заработать литературным трудом.

Она вдруг ясно увидела, что смерть Пенхоллоу была бы подарком для каждого из членов семьи. И наоборот, как чудовищно будет выглядеть жизнь в Тревелине, если этот страшный человек будет годами валяться у себя на огромной кровати в своем дурно пахнущем логове и диктовать оттуда свою болю всем обитателям дома... Господи, лишь бы он оправдал прогноз доктора и допился бы до смерти! Такое событие будет просто сродни изгнанию злого духа!

Но нет – в жизни не происходит ничего того, о чем молишь Бога... И Пенхоллоу, как и целая вереница его предков, будет жить до глубокой старости, болея и требуя участия к своим болезням, но все-таки выздоравливая, а когда наконец умрет, то выяснится, что никому уже не нужна эта долгожданная свобода...