— Я слышал, что мореходная. «Забелелися на кораблях паруса полотняные…» — а дальше как?

Лёшка поглядел на юношу исподлобья. Юноша смотрел не строго. Губы у него сложились в усмешку. Живые чёрные глаза смеялись.

— Ну, что ты молчишь? Не бойся.

— Матушка не позволила таковы песни петь.

— А я позволяю.

Лёшка вздохнул:

— Дальше так поётся: «А не ярые гагали[10] на сине море выплыли, выгребали тут казаки середи моря синего…»

— Казаки?

— Мейнгер[11] Питер, — резко сказал иностранец, — не слушайте эту песню: это воровская песня!

— Отстань, мейнгер! Разве казаки и по морям плавали?

— Ещё как! — гордо сказал Лёшка. — По синему морю Хвалынскому да к дальнему персиянскому берегу…

— Откуда знаешь?

— Слышал, — многозначительно отвечал Лёшка.

— А дальше? Песня-то как дальше поётся?

— Дальше забыл, — сознался Лёшка.

— Эх ты, певец! А что за сарай?

— Боярина Никиты Ивановича покойного…

— А что там?

— А там хлам всякий.

Куры закудахтали в сарае.

— Курятник, что ли?

— Пойдёмте, мейнгер Питер! — сердито сказал иностранец. — Тут нет ничего примечательного.

Юноша повелительным жестом указал на сарай:

— Открой!

— Не указано открывать, — пробормотал Лёшка, боязливо оглядываясь.

— Кем не указано?

— Царёвы люди не велят.

— А я велю. Ну!

Юноша нахмурил брови. Видя, что Лёшка колеблется, он подбежал к двери и распахнул её. Куры испуганно закудахтали.

— Что это? Что за лодка? Мастер Тиммерман, погляди-ка! Тиммерман подошёл поближе, посмотрел и произнёс не торопясь:

— Это есть бот.

Юноша схватил Тиммермана за руку и почти силой втащил его в сараи.

— Какой бот? Зачем?

— Ходить по воде, — отвечал Тиммерман, брезгливо стряхивая с туфель солому и куриный помёт.

— Это я и без тебя знаю. А зачем у него мачта?

— Ходить под парусами, — сказал Тиммерман, — и не только по ветру, но и против ветра.

— Как против ветра? Врёшь ты, мейнгер! Такого не бывает.

— Не прямо против ветра, — сказал Тиммерман, обиженно надувая толстые щёки и шею, — а вот так…

И он показал рукой, как лавирует бот.

Юноша легко вскочил на борт и потрогал мачту.

— Хороша ладья! — сказал он.

Лёшка стоял в стороне и с опаской поглядывал на кучу рогожи, лежавшую на корме бота. Тиммерман угрюмо смотрел на судёнышко.

— Бот старый, гнилой, — пробурчал он, — плавать на нём нельзя, он утонет. Пусть уж лучше останется в сарае.

— Починить можно! — весело отозвался юноша. — А что там, на корме?

Юноша шагнул в бот. Послышалось его удивлённое восклицание, и он вылез, держа за шиворот какого-то мальчика в грязном потешном мундире. Этот мальчик оказался капитаном Фёдором Троекуровым.

Юноша расхохотался:

— Вот ты где прячешься, Фёдор! А тебя по всему Измайлову царицыны люди ищут. Хитрец!

— По вашей воле, господин бомбардир, — мрачно проговорил Фёдор.

— Кто же тебя кормит?

— А вон парень, Лёшка Бакеев, сторожев сын. Такого страху я набрался, сил нет. Приходили сюда стремянные,[12] весь сарай обшарили. А я в лодку спрятался. С тех пор в ней и сижу.

— Отец твой упрям, как колода, — сказал юноша-бомбардир, — вынь да положь ему сынка! Он до того меня доведёт, что я его прогоню. Ну что ж, сиди!

Он повернулся к Лёшке:

— Эй, поди сюда, парень! Тебе зачем бот нужен? Ты на нём плаваешь, что ли?

— Я на нём играю…

— Во что же ты играешь?

Лёшка хотел сказать: «в казаков», но, поглядев на Тиммермана, сдержался.

— В море.

Юноша расхохотался звонко и искренне:

— Так ты мореход?

Лёшка смотрел на его смеющееся лицо и растрёпанные ветром длинные волосы. Этот бомбардир с каждой минутой всё больше ему нравился.

— А что ж? — неожиданно сказал Лёшка. — Ежели починить ладью да на воду спустить — вот-то поплывём!

— Кто же поплывёт?

— Да мы с тобой, бомбардир!

Высокий юноша снова расхохотался. Смех его звучал всё задорнее.

— Разве ты умеешь плавать?

— Ну, я-то, положим, не очень, — признался Лёшка, — а отец мой по морю-Каспию ходил, а дед, бают, и до самого города Веденца добирался, что на воде стоит…

— Где твой отец? Приведи его ко мне!

— Ан нет его, помер, — отвечал Лёшка.

Высокий юноша несколько минут сосредоточенно поглядывал то на бот, то на Лёшку.

— А ведь правда твоя, парень, — промолвил он вдруг. — Мейнгер, вели-ка бот вытащить на Яузу.

— Нельзя! — сердито ответил Тиммерман. — Он повреждён. Его надобно умеючи починить, поставить новую мачту, потом натянуть снасти и паруса.

— Нет ли поблизости человека такого, который умел бы скоро всё это сделать?

Тиммерман сдвинул шляпу на затылок.

— Есть.

— И ход покажет?

— Покажет.

— Кто таков?

— Карстен Брандт, старик, служил пушкарём на российском корабле «Орёл» под командой капитана Бутлера. Ходил в Астрахань.

— А нынче чем занят?

— Плотничьими поделками.

— Приведи его ко мне!

Юноша повернулся к Лёшке:

— А ты оставайся, сторожи Фёдора. Придёт время — возьму тебя вместе с ботом. Моё слово верное. Доволен?

Лёшка не отвечал. Юноша потрепал его за вихор и обернулся к голландцу:

— Гей-гей, за мной, мейнгер! Дело есть!

И он побежал прыгающей походкой так быстро, что тучный Тиммерман едва поспевал за ним.

Когда бомбардир ушёл, Лёшка подбежал к Фёдору и спросил у него шёпотом:

— А он не расскажет?

— Кому?

— «Кому»! Царицыным людям!

— Нет, не расскажет. Он не таков.

— Кто он? Небось боярский сын?

— Нет, это сам царь Пётр, — торопливо сказал Троекуров. — Скорее запирай ворота! Я слышу — опять кого-то несёт!

Это была Лёшкина мать. Она накинулась на Лёшку, который в остолбенении глядел вслед юноше-бомбардиру.

— Ты с кем тут говорил?

— Я… я ни с кем. Тут не было никого.

— Ан нет, я двоих видела! Оба в заморском платье. У меня, чай, не на спине глаза. Что-то здесь неладное творится у нас в сарае! Ну, погоди маленько, уж я тебя! Дай срок!

Мать погрозила Лёшке своим могучим кулаком и скрылась за домом.

Лёшка сразу почувствовал недоброе, но удержать мать был не в силах. Он тщательно запер дверь сарая и пошёл к пруду, свесив голову. А беглый капитан Троекуров сидел в темноте, подперев лицо обеими руками, и слушал, как куры кудахчут над его головой.

На следующее утро пришли два молодца в кафтанах и шапках, шитых золотом. У одного была бородка русая, у другого — тёмная. Тот, который был потемнее, держал в руке большую алебарду.[13]

— Сторожиха ты? — спросил он Лёшкину мать.

— Я, батюшка…

— Намедни ты приходила с жалобой?

— Я, батюшка…

— Ну вот, приказано у вас на Льняном дворе караул держать нам с Андрюшкой, так что неси, что в печи есть! Вино есть?

— Да я, батюшка…

— Неси, неси — а то я тебя!

Лёшкина мать поохала, поторговалась и вынесла стражникам ушат пива и кадушку солёной рыбы. Они закусили, оглянулись и, заметив Лёшку, замахали ему руками.

— Матушка-то твоя на свою голову назвала! Теперь пущай стонет. Огоньку нет ли? Поди принеси.

Лёшка принёс кусок каната, зажжённый у очага. Тот, что потемнее, достал из-за пазухи длинную тростниковую трубку, воровато оглянулся и закурил, смахивая дым ладонью.

— Не проведали бы во дворце, Матюха! — сказал ему его товарищ. — Грех велик, за табак кнутом бьют.

— Ничего, парнишка не скажет… Эй, парень, молчать будешь?

— Буду, — ответил Лёшка. — А вы зачем пришли?

Стражник затянулся и сказал важно:

— Приказано нам сторожить, не объявится ли где беглый боярский сын Фёдор Троекуров. Старуха-то твоя, шило ей в бок, говорила намедни, что, дескать, по Льняному двору ходят чужие люди, так мы…