Фёдора Поликарпова раздражал стук. По его разумению, в правильне Печатного двора должно быть тихо и благолепно. Так и было с тех пор, как построили это здание.

На потолке правильни изображён был свод небесный: на голубом поле золотые солнце и месяц, кругом серебряные облака, а под ними звёзды.

Вдоль стен стояли дубовые столы. Каждый справщик сидел в кресле. Перед ним была наклонная доска, на которой лежали листы с оттисками текста. Перед справщиками стояли каменные чаши с чернилами и киноварью, лежали десятки гусиных перьев разных размеров. К работе приступали торжественно, после молебна. Рабочим и подмастерьям раздавали медные деньги на калачи.

Сам Поликарпов был из простых людей. Десяти лет от роду, сиротой безвестным, поступил он учеником в греческую типографскую школу. Питался квасом, мочёным хлебом и луком, учился девять лет грамматике, диалектике, логике, физике, ораторскому искусству, знал греческий и латинский языки да ещё и по-немецки почитывал. На Печатном дворе служил вначале писцом, потом справщиком, а теперь был уже и управляющим.

Жизнь его прошла возле книг. Вначале он их благоговейно раскрывал и читал, медленно водя деревянной указкой по строчкам. Теперь он их сам сочинял и изготовлял.

В правильной палате, как и в палате книгохранительной, царствовала величавая тишина. Мастера, входя в палату, кланялись в пояс. Разговор происходил шёпотом.

Но сейчас эта тишина была нарушена. Внизу, под окнами правильной палаты, за Китайгородской стеной, чинили на Неглинной реке мост.

Весёлый стук топоров и молотков раздавался с утра. Поликарпов то и дело раздражённо поворачивался к окну.

— Беспокойный царь, — шептал он в бороду.

Перед ним лежал лист московской газеты «Ведомости». Жирными старинными буквами было напечатано:

«Из новыя крепости Питербурха пишут, что нынешнего июня в третий день господин генерал Чемберс с четырьмя полками конных да с двумя пеших ходили на генерала Крониорта… Наше войско мост и переправу овладели, наша конница прогнала его в лес, и порубили неприятеля с тысячу человек…»

— Беспокойный царь, — шептал Поликарпов.

— Дозвольте, сударь, войтить, — раздался голос с порога.

Поликарпов нахмурился. Его ястребиные глаза и нос повернулись к двери и в тени сразу определили, кто на пороге стоит.

— Входи, Ефремов, — сказал он.

Ефремов поклонился в пояс иконам, перед которыми теплилось много лампадок. Потом поклонился Поликарпову — не так низко, как иконам, но с почтением.

— Здравствуй, — рассеянно сказал Поликарпов, — просить пришёл?

Его острая бородка уставилась на Ефремова, как указка.

— Ежели дозволите, сударь, я о мальчишке…

— Знаю. Зачем он тебе?

— Мне ученики нужны, — сказал Ефремов.

— У тебя есть ученики — Александров и Петров.

— Мало, сударь мой. Александров и Петров женатые, к делу пришли поздно. Надобно с малых лет учить.

Поликарпов задвигал бородкой.

— Ты, Ефремов, ровно князь какой — подбираешь наследника своему княжеству. Помирать собрался?

— Никак нет, на бога надеюсь. Однако…

— Мастер ты отличный, но хозяин плохой, Ефремов! Добра не скопил, а наследника ищешь.

— Я ищу наследника уменью своему, — тихо отвечал словолитец.

— Покажи мальчишку!

Ефремов открыл дверь пошире. На пороге появился Алесь, золотоволосый, голубоглазый, вымытый, в праздничной рубахе до колен.

— Кланяйся, — приказал Поликарпов, — не так, не так… Сначала богу, потом начальству!

Алесь поклонился и богу и начальству.

— Буквы знаешь? Говори!

— «Аз», «буки», «веди», «глаголь», «добро», «есть»…

— Довольно! С конца читай!

— «Ижица», «фита», «пси», «кси», «я», «о», «ю», «ять»…

— Довольно! Падь сюда! Читай сие!

Алесь покраснел как кумач. Текст, на который указывал сухой палец Поликарпова, был витиеватый и сложный. Над узорными строчками, как птицы, летели чёрные значки.

— Не знаешь?

Алесь молчал.

— До разумения книжного тебе далеко, — сказал Поликарпов.

— Дозвольте, сударь, ныне азбука иная будет… — начал было Ефремов.

Но Поликарпов его оборвал:

— Иная? Видел я! В старину таковыми буквами купцы отписывали про женитьбу сыновей…

— Однако государь повелел…

— Государь многое повелел: всем бороды брить, однако мы с тобой в бородах.

За окном, на мосту, дружно грянули молотки.

— Закрой окно! — приказал Поликарпов.

Ефремов закрыл. Поликарпов заходил по палате, позванивая связкой ключей, которую он постоянно носил на поясе.

— Молоты бьют, барабаны стучат! Нет более словесной науки, а одно дело прикладное. Всюду чемберсы, брюсы — иноземные еретики. Слова заморские пошли: были «чертежи» — стали «ландкарты». Были «слуги» — стали «лакеи». Были «воеводства» — стали «губернии». Было «войско» — стала «армия». Ныне генералы науки творят!

— Слова иноземные, сударь мой, и ранее были…

— Были? Новые надобно измышлять, а не чужие на скаку хватать! Царь скачет — там врага побил, тут мост построил. Там корабль сколотил, тут азбуку нарисовал… Скок-поскок! Топ-топ-топ…

Поликарпов остановился и стал глядеть в окно. Ключи перестали звякать.

Он молчал долго.

— Было время, — сказал он наконец, — в тиши науки цвели. Книги о высоком повествовали — о тайнах души, о промыслах священных. Ныне грек-учитель стареет, а ученики шалеют. Киприанов ландкарты и таблицы печатает, а причислен к артиллерии. Зачем тебе ученик? Отдай его в артиллерию!

— Дозвольте, дозвольте, Фёдор Поликарпович, — возбуждённо заговорил Ефремов, — раньше-то наука была за семью печатями, для священства…

— Что орёшь? — грозно сказал Поликарпов. — Ты не на торговой площади! И правильно было! Не для беглых крестьянов книги! Поди с мальчишкой своим! Покуда государева приказа не будет — не возьму его! Я учеников беру учёных, из Академии словено-греко-латинской. Сказано у латинян: «сапиенти сат», что значит «учёному довольно»… Итак, ступай!

— Куда же отдать его, Фёдор Поликарпович?

Поликарпов звякнул ключами.

— В монастырь! Пусть святой братии дрова колет.

— Дать надо было, — спокойно промолвил Киприанов.

Он снова сидел у Ефремова в литейной, повернув своё круглое, толстое, лукавое личико к верстаку, возле которого Ефремов стоял с иглой, держа в левой руке металлический брусок-пунсон, с которого отливают букву.

— Мне Поликарпову подарок дать? — недоуменно переспросил старик.

— А что? Он за определение в чины берёт по пять рублей, а то и по десять. С каждого наборщика по десять копеек в год. Сорока лет ему нет, а дом на берегу реки Москвы построил, дворня у него, две лавки, библиотека в семьсот книг. А жалуется на бедность. Сквалыга!

Ефремов задумался и покачал головой.

— Не дам, — сказал он решительно.

— Куда же пастушка своего денешь?

— У меня будет жить. При книгах.

Дело, однако, оказалось не так просто, как думал простодушный словолитец.

Через неделю к нему на двор пожаловало духовное лицо. Это был человек ещё не старый, с русой бородкой и остро очерченным носом. Он топал сапогами резко и энергично, совсем не так, как положено священникам. За ним шагали два усатых солдата в зелёных мундирах. В руках у них были алебарды.

— Ефремова Михаилу, словолитца, мне надобно! — прогремел гость на весь двор.

— Я, батюшка, — поклонился Ефремов.

Гость вытащил из-за пазухи бумагу, развернул её и прочитал:

— «Ефремову Михаиле, словолитцу государева Печатного двора, приказываю его мальчишку, беглого из крестьянов, доставить немедля в Донской Богородицкий монастырь, отцу эконому Савватию, ради призрения духовного паки телесного. А ежели того не учинит, то платить ему в казну пять рублей, а мальчишку приблудного доставить в монастырь со стражею, дабы не было другим пагубного примера в укрытии беглых на Москве. Подписал начальник Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин». Уразумел?