Карета покачивалась на высоких рессорах, как корабль на волнах. В её окнах мелькал освежённый мелким дождичком столичный город Санкт-Петербург: блистающие проспекты, горбатые мосты, белые колонны, жёлтые фасады, листва, подёрнутая первой ржавчиной осени. Мелькали верховые офицеры в лакированных киверах, пешие чиновники в зелёных мундирах, дамы в шляпках, похожих на колокола. Мелькали полосатые будки, крупы лошадей, золотые буквы кондитерских и много интересного, чего и заметить не успеешь, потому что карета ехала быстро, передний ездовый покрикивал, а встречные извозчики сдерживали лошадей, почтительно уступая дорогу карете адмирала Пущина.

Сам адмирал возвышался на главном сиденье, опираясь на трость. На нём были белый парик с косичкой, огромная треугольная шляпа и синий плащ, застёгнутый маленькой серебряной головой льва.

Рядом с ним сидел дядя Рябинин, человек до того тихий, тощий и скучный, что о нём и говорить не хочется.

Адмирал молчал. Молчали и дети — Петя и Ваня.

Петей и Ваней их называл только дедушка-адмирал. В семье их звали по-французски: Пьер и Жанно.

Они были двоюродные братья. Рябинин был дядей Жанно. Дедушка вёз детей к министру «представляться». А представляться министру нужно было затем, чтоб их допустили к экзамену и приняли бы в Лицею.

Что такое Лицея? Этого никто не знал.

Первой о Лицее прослышала мать. Она доподлинно узнала, что Лицея — это новое, особенное учебное заведение для детей из самых знатных семейств, где учить будут лучшие профессора и где, по слухам, будут воспитываться великие князья, младшие братья самого государя императора… И Лицея будет находиться в Царском Селе, рядом с дворцом… нет, почти в самом дворце! Каково?

Правда, у этой Лицеи один лишь недостаток: учить будут не по-французски, а по-русски.

— Ну и что ж, — сказал отец Жанно, генерал-интендант флота Иван Петрович Пущин, — мы, чай, ма шер, не французы! Довольно отдавать детей в руки французских шалопаев да иезуитов. Кеске ву дит?

— Но, мон шер, а вдруг не примут? Ведь это будет ридикюль! Срам!

Иван Петрович подумал и отправился к дедушке-адмиралу.

— Как? — переспросил дедушка, приложив руку к уху. — Ли-це-я? Это что же такое?

— Особенное заведение, — отвечал Иван Петрович, — коего основателем желает быть сам государь.

— А чему учить-то будут?

— Будут готовить юношей для важных частей службы государственной.

— Службы? — задумчиво повторил дедушка.

Дедушка Пётр Иванович считал, что всякие там сухопутные заведения для мальчиков — блажь. Мальчики из рода Пущиных должны расти на кораблях, ибо род Пущиных есть род моряков.

Но Иван Петрович очень хорошо знал, чем убедить Петра Ивановича. Поэтому он и ввернул слово «служба».

— Служба, — ещё раз сказал адмирал, — оно-то и верно. Надобно служить отечеству, а не чувствительные стишки в альбомы писать. А долгое ли учение?

— Шесть лет, батюшка. Прошу заметить — в записке министра его величеству задан вопрос: «Будет ли Лицея равняться с университетами или занимать среднее место между ними и гимназиями? Царский ответ был: „С университетами“»…

— Это для мальчишек-то десяти годов? — усомнился адмирал.

— Да ведь курс — шесть лет. А далее служба без промедления…

— Служба, — повторил адмирал, — да, служить надобно с молодых лет. А как не возьмут Ваню с Петей? Что тогда?

— Надеюсь, батюшка, что вы не откажете замолвить слово министру…

Адмирал сделал кислое лицо.

— Разумовскому? Не имею чести знать его.

— Да он вас знает!

Адмирал вздохнул.

— Надо полагать, знать должен, — сказал он сердито, — добро, отвезу внуков.

И вот карета Пущиных минует последний мост, сворачивает на набережную и останавливается у колоннады огромного дома министра просвещения. Выездной слуга опускает ступеньку, и адмирал тяжело ступает из кареты, опираясь на руку слуги. Петя и Ваня прыгают на мостовую, минуя ступеньку. Дядя Рябинин сходит последним.

Широкая лестница, статуи, вазы, колонны, ковры. Приёмный зал пуст. Чиновник в синем сюртуке кланяется и покорнейше просит подождать: его сиятельство заняты туалетом.

Мальчики немножко оробели. Вот оно, место, где начинаются строгое учение и государственная служба.

Жанно с тоской смотрел на пышный зал, холодный, несмотря на августовское тепло. Теперь он будет уже не Жанно, а Пущин Иван, воспитанник таинственной Лицеи, где профессора будут читать курсы наук, где вставать надо по звонку и к завтраку являться в мундире, застёгнутом на все пуговицы. А кто урока не выучит, того, наверно, будут бить линейкой по пальцам.

Жанно никогда не били. Самым большим наказанием в доме Пущиных было лишение пирожного к обеду или запрещение идти гулять и играть с дворовыми ребятами к спайку. Отец Иван Петрович воспитанием детей не занимался. Мать у Жанно была добрая, а гувернёр-француз был постоянно занят своими делами.

Значит, теперь больше но будет родительского дома? И утреннее солнце не будет прорываться в детскую сквозь тяжёлые шторы, и птицы не будут петь в саду, и мыло не будет играть радужными пузырями в фарфоровом тазу, и кофейник не будет сиять на столе металлическим блеском, и мать не будет целовать его в лоб и приговаривать по-французски: «Бонжур, Жанно, как вы спали?»

Хотите знать, о чём больше всего тосковал Жанно? О том, что дома каждое утро знаешь, что впереди ещё целый день свободы.

Чинно гуляя с гувернёром по Летнему саду, возле очень стройной каменной вазы, думаешь, что впереди ещё много пригожих и весёлых дней, и даже зимой в большом, тёплом доме Пущиных всегда бывает веселье, и воля, и игры, и книги, и нечаянные детские радости.

Он хотел было сказать об этом кузену Пьеру, но Пьер был мальчик надутый и пустоголовый. Его больше всего интересовали в этом холодном зале картины и статуи, и он важно рассматривал их по очереди. Ему было всё равно.

Зал постепенно наполнялся. Появлялись мальчики лет одиинадцати-двенадцати, в курточках и панталончиках. При них были родственники и гувернёры.

Родственники были похожи друг на друга, хотя одеты были по-разному. Мальчики были вовсе друг на друга не похожи, хотя одеты почти одинаково. Жанно сразу обратил внимание на очень высокого, костлявого мальчика с длинным носом и глазами навыкате, который ходил по залу с пожилым мужчиной. Мальчик странно дёргался на ходу и, даже стоя на месте, изгибался всем телом и подставлял своему родственнику правое ухо, словно был глуховат. Лицо у него было взволнованное.

Он и в самом деле был глуховат. Потом Жанно узнал, что этого мальчика зовут Вильгельм Кюхельбекер. Он недавно болел золотухой и оглох на левое ухо. Но почему он извивается, как угорь, Жанно не мог понять.

Пьер вдруг прыснул и прикрыл рот рукой. Стоявший напротив него чёрный непоседливый мальчишка вдруг прошёлся возле своего гувернёра, точно изображая извивающегося угрём Кюхельбекера. Сам Кюхельбекер этого не заметил, но кругом все заулыбались, а гувернёр отчаянно зашипел:

— Послушайте, Мишель, это невыносимо! Вы здесь не дома!

К адмиралу подошёл и радостно его приветствовал щегольской господин в чёрном фраке. Из-под его подбородка вырывались потоком накрахмаленные кружева, завитая бараном голова склонилась набок, пальцы были в кольцах. От него сильно пахло духами.

— О! Василий Львович! — произнёс адмирал с деланным оживлением. — Рад, рад! А вы-то кого привезли?

— Племянника, — отвечал господин с кружевами. — Ах, Саша, подойди же! Дикарь! Но совершеннейший дикарь! Позвольте вам представить… Александр Пушкин, Сергея Львовича сын.

Курчавый, толстогубый мальчик шаркнул сапожком, неловко поклонился и отвёл глаза в сторону.