— Зачем?

— Затем, чтоб сделать по ней буквы. И по первопутку зимой в Москву привезть. А приедут с азбукой голландские мастера первостатейные. И будут тою азбукой печатать книги и ведомости.

Ефремов пожал плечами.

— Мы бы и сами обошлись, — сказал он.

— Они латынщики и грамотеи. На всяком языке печатают. Теперь по-русски будут, на вашем Печатном дворе. То ли дело моя, гражданская типография — кого хочу, того беру! Сам себе хозяин! Ну, будь здоров!

Киприанов вышел на двор и глубоко вдохнул в себя воздух.

— Календарь, — бурчал он под нос, — он же месяцеслов… Изрядно! Да ещё и лавку завести бы, продавать бы книги… Ефремова всё же переманим, а мальчишку бродячего — в монастырь. Отменно хорошо!

И он запрыгал по лужам, помогая себе палкой.

— Смотри хорошенько! Сие какая буква? В букваре было пропечатано:

— «Буки», — отвечал Алесь.

— А сия?

В букваре стояло:

— «Аз».

— А вместе?

— «Буки, аз» — ба!

Уже второй месяц Ефремов учил Алеся грамоте. Старые, жёлтые страницы букваря переворачивались одна за другой. Алесь привык к букварю. На каждую букву в нём была нарисована картинка. Например, на букву «Б» была изображена избушка, из двери которой валил дым. Внизу было подписано: «Баня».

На букву «П» рисунок изображал двух танцующих мужиков в высоких шапках. Подпись была: «Пляс сельской».

Буквы были узорные, с завитушками и украшениями. Над строчками, словно птички, летели чёрные значки.

— Что это, Михаила Ефремыч?

— Это титлы, чтоб слова покороче писать. В старину, братец Алесь, бумага дорога была. Писцы старались поменьше места занимать. Вот гляди — что это?

Ефремов изобразил на бумаге:

— Не знаю.

— «День»!

— Больно мудрено, — сказал Алесь.

Ефремов засмеялся. Его и без того широкий рот расплылся до ушей.

— Так ведь сие, друг Алесь, не для всякого прохожего сочинено, а для книжных людей. Погляди вот и скажи — красиво?

— Красиво, — отвечал Алесь, — на мамкин рушник похоже.

— А что значит?

— Ой, не знаю…

— Значит: «От Иоанна святое благовествование»…

Алесь долго смотрел и вздохнул.

— Я этого век не выучу, — сказал он горько.

— И не надобно, дружок, — сказал Ефремов, — повезло тебе в новый век родиться. Теперь другая азбука будет — простая. Вот такая!

Ефремов бережно развернул перед мальчиком лист, на котором выстроились новые буквы:

— Сию азбуку будем лить в словолитне. А потом новыми буквами книги печатать будем — новый букварь. И ежели мне жизни на это не хватит, будешь печатать ты.

Алесь посмотрел на смуглое суровое лицо Ефремова — лицо, словно прокопчённое вечным дымом и жаром словолитни.

— Дедушка Ефремов, не помирай!

— Я и не собираюсь, — сердито сказал Ефремов, — а ты, ежели хочешь стать печатником, учи буквы! К троицыну дню чтоб всю азбуку знал!

— И тогда стану печатником?

— Нет, друг любезный, тому ещё учиться надо. После троицы пойду к нашему управителю Поликарпову. Буду просить, чтоб тебя взяли на Печатный двор.

— А ежели не возьмёт?

— Пойдёшь к монахам, — угрюмо отвечал Ефремов.

С утра до сумерек сидел Алесь над букварём и водил пальцем по страницам.

— «Зело», «иже», «како», «люди», «мыслете»… «3», «И», «К», «Л», «М».

Старинная азбука была трудна. Каждой букве соответствовало слово, начинающееся на эту букву. И все эти слова надо было знать наизусть.

— «Наш», «он», «покой»… «Н», «О», «П»… «Рцы», «слово», «твердо»… «Р», «С», «Т»…

Далеко остались белорусские пущи. Рыжие высокие сосны поскрипывают под ветром. Тишина, безлюдье. Вечером над болотом туман. Коровы мычат, просят, чтоб их подоили. Стучат друг о друга деревянные вёдра. Бабы босые бегут с подойниками.

Там, в глуши, как будто на дне озера, ничто не движется годами. Всё та же изба с соломенной крышей, всё тот же двор и та же собака на цепи. И забор из жердей, и луговина зелёная, и пение птиц.

Брат Ярмола в лаптях копает яму лопатой. Туда, в яму, попрячут хлеб. Сами мужики будут жить в лесу, в землянках. Говорят, война идёт…

Потом красно-жёлтый огонь над избами и столб дыма. Пришёл Алесь со стадом в деревню, и никто не прибежал доить коров. Война пришла.

«Глаголь», «добро», «есть»… «Г», «Д», «Е»…

Алесь заснул над букварём. Светлая копна его волос рассыпалась по столу. Ему казалось во сне, что он слышит не то звук белорусской дудочки-жалейки, не то перезвон московских колоколов.

На троицын день Алесь с Ефремовым пошли в церковь.

Эта была не простая церковь, а великий храм. Храм узорный, со множеством витых куполов, яркий, пёстрый, меньше всего похожий на церковь, а больше всего — на торт, украшенный башенками из разноцветных леденцов.

Это был храм «Покрова Пресвятыя богородицы, что на Рву». В народе его просто называли «Василий Блаженный».

Снаружи он весёлый, чудаковатый и лёгкий. Внутри он тёмный, угрюмый и подавляющий.

В полутьме волчьими глазами горели огни многочисленных лампад. Словно в глубокой пещере или на дне колодца чувствовал себя Алесь в этом храме. Огни свечей бросали слабые отсветы на жёлтые лица певцов.

Молодые монахи пели стройно и уныло. Народа в церкви было много, и у многих был такой же испуганный вид, как у Алеся. В этом торжественном сумраке было страшно — казалось, по храму тяжёлой поступью ходит тень царя Ивана Грозного, любителя казней, — при нём и была построена эта пышная церковь. Когда Алесь с Ефремовым выбрались из тьмы на залитую солнцем Красную площадь, мальчик вздохнул с облегчением.

— Помолился? — спросил Ефремов.

Алесь не отвечал.

— Гляди, а то Поликарпов не возьмёт тебя в ученики. Что с тобой тогда делать?

— Да я молился, Михаила Ефремыч! Как вы приказывали!

Ефремов долго молчал.

— Да хорошо ли быть печатником? — сказал он. — Какова судьба печатников? Знаешь ли ты?

— Плохая?

Ефремов провёл пятернёй по волосам.

— Жил здесь, в Кремле, дьякон Иван Фёдоров. Давно это было, при царе Иване. Надумал российские книги печатать. А до него не было на Руси печатных книг.

Ефремов посмотрел на золотые кремлёвские маковки.

— Его сказнили? — догадался Алесь.

— Нет, не сказнили. А только разбили его стан и всю типографию сожгли. А про него слух пустили, будто он чернокнижник и колдун. И спас свою жизнь только тем, что убежал в Литву.

— Пьяные? — поинтересовался Алесь.

— Нет, — сказал Ефремов, — не пьяные! Попы!

Алесь испуганно на него посмотрел.

— И Поликарпов — поп?

— Какой же он поп! — кисло отозвался Ефремов. — Он жмот. Но дело знает. Книжник и мудрец, слава ему!

Вот какова она, Москва! Ничего не поймёшь в ней! Первопечатника прогнали, а книги печатают. Управитель типографии учёный человек, но жадный. Киприанов умница, но думает больше о своей выгоде. Ефремов не любит попов, но служит им всю жизнь. Да сам царь Пётр, бают, человек толковый, но немилостивый.

«Москва слезам не верит» — вот как говорят в народе. Истинно так!