В чистой футболке и шортах он уселся на балконе в белое пляжное кресло и стал потихоньку прихлебывать взятую из мини-бара кока-колу, курить и смотреть на улицу. После душа он уже почти успокоился и подумал, что надо пойти позвонить Инге, пока про теракт не сообщили в новостях, но идти звонить было еще рано – Инга будет дома только вечером.
Балкон выходил на перекресток перед гостиницей, и там все уже было, как обычно в выходной день. Было уже три часа пополудни, и об утреннем теракте ничто не напоминало, кроме двух полицейских, оставленных у входа: увезли раненых и убитых (полицейские сказали, что убили троих израильтян и мальчишку-посыльного, который как раз выходил из гостиницы), ушли следователи, очевидно, так ничего и не разузнав, разошлись даже стервятники-журналисты, слетевшиеся на кровь в огромном количестве, убрали разбитое стекло. Прохожие, правда, поглядывали на гостиницу и переговаривались, показывая на дверь с выбитыми стеклами, а так об утреннем ужасе уже не напоминало ничего. Бойко шла торговля жареными каштанами на углу, мальчишка на велосипеде привез газеты, и швейцар вышел из отеля и взял у него пачку.
Кузниц посмотрел на соседние балконы и увидел на одном из них загоравшую израильтянку или арабку. «Хотя едва ли арабку, скорее, американку, из этих двух супружеских пар, о которых говорил Эджби», – подумал он, вспомнил дурацкое, на его взгляд, изречение (Библия что ли?): «Пусть мертвые хоронят своих мертвых», мысленно выругался и отправился к Ариелю за штанами.
В номере Ариеля было накурено так, что хоть топор вешай, несмотря на открытую настежь балконную дверь. Ариель сидел на кровати в длинных клетчатых футбольных трусах перед низким столиком, на котором стояла уже почти пустая бутылка ракии и лежала небогатая закуска, состоявшая из надгрызенного куска сыра и нескольких бананов, и был, как выражались когда-то, «тёпел». Напротив в кресле сидел Хосе в элегантном светло-сером спортивном костюме, грыз яблоко и брезгливо смотрел на остатки закуски. Хосе не пил, пьянство осуждал и, кроме того, был эстетом, а стол Ариеля его эстетические чувства явно оскорблял. Вообще, их дружба с Ариелем была, на свежий взгляд, странной, но в том, что она была настоящей, Кузниц не раз убеждался.
– Генрих! – заорал Ариель, когда Кузниц открыл дверь. – Ты не ранен, Генрих?! Садись, баба, выпьем. Возьми стакан в ванной, – он потянулся к бутылке, внимательно посмотрел на нее и вылил остатки в свой стакан. – Правда, тут уже нечего, но ничего, я скажу мальчику – мальчик принесет, – он потянулся к стоявшему на столике телефону.
– Спасибо, Ари, я не хочу, – сказал Кузниц, – я сейчас пойду домой позвоню.
– Не хочешь, так я выпью, – Ариель влил в себя остатки ракии, скривился и закусил маленьким кусочком сыра. – Не хочешь, как хочешь, но тебе надо выпить, – Ариель помолчал, – ты герой – был под пулями. Штаны, правда, намочил, но ничего – возьми мои, там в шкафу возьми.
Кузниц решил промолчать – на шутки Ариеля он давно перестал реагировать – и вдруг передумал брать у Ариеля штаны, не хватало еще ходить по Стамбулу, как русский бандит, в тренировочных штанах.
– Не буду я у тебя брать штаны, – сказал он Ариелю, – надену парадные, а там и джинсы высохнут.
– Ладно, – согласился Ариель, – ты в шортах иди – шорты у тебя высокий класс. Где взял?
– В Анталии купил, когда был там с Потаповым на семинаре. Но в шортах я не пойду – я ж не пижон, как этот Эджби.
Хосе посмотрел на шорты Кузница взглядом знатока и сказал:
– Very maridadi, very, bwana![9] – Хосе последнее время пристрастился к книгам на африканскую тему и часто вставлял словечки на суахили. – А Эджби этот – явный гомик, – добавил он и поморщился, – одеколоном от него так и разит.
– Не знаю, – усомнился Кузниц, – может, и не гомик. Вид у него мужественный. А что он тут вам говорил?
– Ерунду всякую. Призывал помочь найти террористов. Мол, мы переводчики, языки знаем, могли услышать что-нибудь полезное, – ответил Хосе, а Ариель коротко резюмировал:
– Хрен их теперь найдешь!
– Пожалуй, – согласился Кузниц. – Ну я пойду звонить, потом зайду в лахманчу[10] поем чего-нибудь. Ты не пойдешь? – спросил он Хосе, потому что знал, что Ариель никогда не обедает по выходным, да и по будням редко.
– Да нет, – ответил Хосе, – аппетита нет.
– Ну тогда я пошел, вечером загляну.
– Давай, – сказал Ариель, – скажи Инге, пусть моим позвонит, а то можно представить, как в новостях этот теракт раздуют.
– Хорошо, – сказал Кузниц и пошел переодеваться.
Переодевание не заняло много времени, и скоро он вышел из номера в парадных брюках и белой рубашке. Гостиница после утреннего кошмара как будто вымерла – никого не было в коридорах, даже горничные не бродили со своими тележками. Лифт пришел сразу и тоже был пуст, хотя обычно ждать его надо было долго и всегда в кабине кто-то был.
Внизу в холле сидела перепуганная арабская семья с чемоданами – дети смотрели на чужого дядю круглыми черными глазенками, прижимаясь к матери, глава семьи в длинном белом балахоне-галабии и клетчатом головном платке с черными шнурами говорил по мобильному телефону. Молодой человек за стойкой портье, который работал когда-то в Анталии и немного знал русский, сказал Кузницу:
– Сволочи террористы! Все уезжают. Плохо для бизнеса.
– Сволочи, – согласился Кузниц и вышел на улицу через пустой проем, который раньше закрывали автоматические раздвижные двери из затемненного стекла. Навстречу ему в отель вошла группа арабов в головных платках со шнурами, некоторые были в европейском платье, некоторые – в галабиях, очевидно, постояльцы отеля. Он вспомнил слова Эджби о том, что в гостинице есть пособник террористов, и подумал, что больше всего подозрений, конечно, должны вызывать арабы, хотя и из персонала гостиницы кто-нибудь мог сообщить террористам о планах израильских туристов и кто-нибудь из туристической конторы тоже мог. Он вспомнил, как сказал Ариель: «Хрен их найдут!», и мысленно опять с ним согласился.
Когда он выходил из гостиницы, полицейские у входа посмотрели на него пристально, но ничего не сказали, и Кузниц пошел вниз по узкой улице, как всегда с трудом пробираясь между припаркованными на тротуаре машинами.
«Конец теперь гостинице – разорится, – думал он, – а ничего был отель, не хуже других. Не «Шератон», конечно, но оно и лучше. – Не любил он жить в роскошных отелях. – И название удачное – «Золотой век». И возлягут рядом лев и ягненок, или кто там вместе со львом возляжет?». Как и положено в золотом веке, в этой гостинице мирно уживались израильские туристы и арабы из Саудовской Аравии и Иордании. Часто за завтраком он слышал, как арабы и евреи за одним столиком обсуждали свои маршруты, ругали или хвалили местную кухню.
Столовая в гостинице была огромная, настоящая обеденная зала с высоким потолком, и гулко звучал в ней гортанный арабский и протяжный, с вопросительными интонациями иврит, смешиваясь в интернациональную симфонию мира и покоя.
В столовой висела огромная репродукция «Герники» Пикассо, и Кузниц, когда бывал в столовой, иногда, усмехаясь про себя, думал, что он, должно быть, один из немногих в этом зале, кто знает, что это за картина и какой ужас на ней изображен. «Вот тебе и абстракционизм, – думал он, – поди пойми, что изображено без объяснения искусствоведов». И вспоминалась ему в эти моменты другая картина, кажется, кисти кого-то из батальной школы Грекова, которая висела у них в части над офицерским столом для того, видимо, чтобы господа офицеры не забывали за едой о своей мужественной профессии. На картине был изображен штурм Зееловских высот, и трупы немецких солдат протягивали посиневшие скрюченные руки чуть ли не прямо к ним на стол. «Реализм, – думал он, – не надо тебе никаких искусствоведов – все и так ясно, дальше некуда!»
Он вышел на площадь Таксым – одну из центральных площадей Стамбула, от нее начиналась улица Истикляль, пешеходная зона с множеством магазинов и кафе, любимое место прогулок горожан по вечерам и в выходные. В центре площади был памятник вождю турецкой революции – Ата-тюрку, а рядом с ним стояли в несколько рядов телефоны-автоматы. Отсюда Кузниц обычно и звонил домой. Сейчас звонить было еще рано, и он пошел по Истикляль, проталкиваясь через толпу праздного стамбульского люда, в любое время заполнявшую эту улицу, рассеянно разглядывая витрины и продолжая размышлять об утреннем происшествии.
