Потом было несколько других случаев перерождения ядерного оружия, как только возникала угроза его применения, а потом началась Третья война – флот Союза правоверных вышел из ливийских портов и направился к берегам Европы. Говорили, что на кораблях ядерное оружие, ядерные боеголовки несли и самолеты, базировавшиеся на авианосцах правоверных. В войну вступили Европейский Союз и Америка, чуть позже к ним присоединилась Россия – была образована Христианская коалиция. Не присоединяясь к коалиции, видимо, чтобы сохранить ее название, в войну с Союзом правоверных вступил Израиль, и там, на Ближнем Востоке, начались первые бои.

Вскоре корабли Союза правоверных подошли к острову Мальта, форпосту войск коалиции в Европе. Ядерная война казалась неизбежной, но все опять повернулось странным и чудесным образом. В одночасье на палубах авианосцев Союза правоверных вместо последних моделей МИГов и СУ оказались Яки и «Лавочкины» времен Отечественной, а на вооружении коалиции вместо сверхзвуковых «Миражей», «Фантомов» и тех же СУ в одну ночь оказались антикварные «Фарманы», «Харрикейны» и «Мессершмидты» Второй мировой. Такие же превращения произошли и с артиллерией.

Никто не знал, как обращаться с допотопным оружием, и война чуть было не прекратилась, так и не начавшись. Но фанатизм воинов аллаха требовал выхода, и она все-таки началась, но велась в основном стрелковым оружием. Только один раз на Острова был налет авиации правоверных. Три Яка сбросили несколько старых зажигательных бомб на порт, подожгли танкер, но и сами упали неподалеку в море. Видимо, аллах не помог «правоверным» освоить старую русскую технику, а русских инструкторов на этот раз не было – Россия воевала на стороне коалиции.

Опять перед мысленным взором Кузница возник желто-розовый город, окутанный дымом горящей нефти, возник и исчез, заслоненный величественной панорамой другого, такого не похожего на него города. Они проезжали по мосту, и открылись высокие желто-зеленые склоны, увенчанные золотыми маковками Лавры и круто нисходящие к широкой свинцово-серой реке.

– А что? – Хосе обернулся к ним с переднего сиденья. – И правда чуден, это…при тихой погоде.

– Ага, – вяло согласился Кузниц, видно, Хосе уже немного пришел в себя после таможни. – Ага… когда вольно и плавно…

– Ты ж не любишь Неньку, – тут же встрял Ариель, и они с Хосе привычно заспорили о патриотизме, настоящем и ложном.

Кузниц не слушал – скоро дом. И скоро он и появился, появился такой же, каким оставил его Кузниц месяц тому назад, – обшарпанный и непрезентабельный, но родной. И Инга стояла на балконе, махала ландскнехтам белою рукой. Ариель вышел из машины вместе с Кузницем и отсалютовал Инге на английский манер – полуразвернутой вперед ладонью, не касаясь головного убора. Инга засмеялась и приложила к виску два пальца.

– Пока! – Кузниц пожал руку Ариелю и махнул рукой Валере и Хосе. Хосе вяло поднял руку в ответ – идальго все еще был не в духе.

– Тримаймо оперативний зв'язок,[1] – сказал Ариель и полез в машину.

Потом Инга привычно взвизгивала, разбирая турецкие подарки, – особым успехом, как всегда, пользовался рахат-лукум. Звонили друзья и знакомые – в общем, была обычная и приятная суматоха «возвращения из дальних странствий». Спать Кузниц лег поздно, и приснился ему сон, который стал ему сниться в последнее время что-то слишком часто.

Ему приснилась гостиница «Золотой век» в Стамбуле, в которой он когда-то останавливался. Она выдвигалась на перекресток узких стамбульских улиц углом, как нос огромного многоэтажного лайнера. Все ее двенадцать этажей из черного стекла и хромированных переплетов нависали над коротким козырьком у входа. Шел дождь, и мокрые флаги на козырьке трепал ветер с Босфора. Под козырьком пряталась от дождя группа израильских туристов, ожидающих автобуса. Все они были молодые, громогласные, веселые – то и дело кого-нибудь, чаще какую-нибудь девицу, выталкивали под дождь и она с визгом ввинчивалась назад под козырек в толпу своих жизнерадостных соотечественников.

Он видел во сне и самого себя. Видел как бы со стороны, как он закрыл зонт и, поставив ногу на мраморную ступеньку крыльца, уже собирался тоже втиснуться в веселую толпу, как вдруг прямо на него толкнули очередную девицу. Девица была в теле, он подхватил ее, но не удержался на ногах и они оба упали.

Это и спасло им жизнь. Автоматные очереди прошли над ними, и сверху на девицу, и рядом на мрамор крыльца стали падать люди. Во сне он ощущал тяжесть лежащей на нем израильтянки, видел краем глаза, как, захлопывая на ходу дверцы, двое автоматчиков в масках прыгают в армейский джип, почувствовал, как намокает от чужой крови левая штанина джинсов, отпихнул от себя придавившую его девушку, попытался встать и проснулся.

«Слишком часто я вижу этот сон, – проснувшись, подумал Кузниц, – ведь это же реальность, ведь это действительно было, собственно, с этого и началась моя, так сказать, карьера. Именно в этот день вместе с турецкими полицейскими пришел Абдул и сделал мне предложение, перевернувшее всю мою жизнь и не только мою – жизнь ребят тоже резко переменилась, а ведь это я их втянул».

Он лежал в темноте, прислушиваясь к дыханию спящей в соседней комнате Инги, слушая шум наконец-то собравшегося осеннего дождя за окном, и вспоминал, как все начиналось.

Вспомнил Абдула Хаджибея (он же Эйб Эджби), всего с ног до головы европейского, в сногсшибательном костюме от Армани, в ореоле запаха дорогого лосьона и тонких коричневых сигарок «Кафе-Крем», которые он курил одну за другой, прикуривая от золотой зажигалки «Зиппо», белокурого и томного, совсем не похожего на турка и еще больше не похожего на сотрудника IAO;[2] вспомнил гостиницу «Золотой век» в день теракта – турецких полицейских с автоматами на всех этажах, раненых и мертвых в вестибюле, машины «Скорой» перед подъездом, оттесняемую от гостиницы полицейским кордоном толпу зевак и журналистов.

В полусне, сквозь шум дождя, он опять, как три года тому назад, отчетливо услышал, как Абдул сказал ему тогда, входя в номер:

– Abe Hadjibey, Anti-terror Unit. This may be inconvenient, but are you Mr. Henry Kozinets?[3]

«Джеймс Бонд егупецкий», – усмехнулся Кузниц этим неожиданно пришедшим, вызванным страшным сном воспоминаниям о начале своей ставшей уже привычной жизни секретного агента, и заснул.

Кузниц снял залитые чужой кровью джинсы и, немного постояв с ними в нерешительности посреди номера, пошел в ванную комнату, бросил их в ванну и пустил воду. Вода тут же покраснела, и Кузница опять едва не стошнило. Он немного постоял над раковиной, опершись о края обеими руками и тупо вглядываясь в свою бледно-зеленую физиономию в зеркале. Но делать было нечего, джинсы надо было стирать – кроме джинсов, у него были только штаны от парадного костюма, и ходить в них в стамбульскую жару не хотелось. Он заставил себя опустить руку в окровавленную воду и заткнуть ванну пробкой.

Ожидая, пока наполнится ванна (холодной водой – он где-то слышал, что кровь надо отмывать холодной водой, и сейчас его цепкая память профессионального переводчика услужливо подкинула ему нужную информацию), он умылся над раковиной, закрутил кран в ванне и пошел в комнату. Как раз в этот момент в дверь постучали. Думая, что это Ариель или Хосе, Кузниц крикнул:

– Открыто!

За дверью помолчали, потом незнакомый голос спросил по-английски:

– Можно войти?

Кузниц был в одних трусах, на которых темнели пятна крови, но голос за дверью был мужской, и, подумав: «Опять полицейские» – его уже три раза допрашивали, – он набросил на плечи рубашку и крикнул по-английски:

– Войдите! Открыто.

Вместе с потным турецким полицейским, который допрашивал его внизу, в вестибюле, на пороге возник плейбой из модного журнала и спросил, обдав Кузница запахом дорогого лосьона: