На высокой платформе у перил стоял Константинов и курил, часто затягиваясь. Заметив Кузница, он выбросил сигарету и крикнул:

– Вот он!

Тут же рядом с ним возник Шварц, и они стали кричать наперебой:

– Ну, ты даешь! Где ты был?! Разве так можно?!

– Заблудился, – смущенно сказал, подойдя к ним, Кузниц, – отбежал в сторону и заблудился. Искал, искал вас, а потом этот пожар…

– Мы тебя тоже искали, – обиженным тоном сказал Шварц, а Константинов спросил: – Какой пожар?

– Как это какой? – удивился Кузниц. – Там, на шоссе, где леопарды, там столько машин сгорело. Дым был до неба, и лес горел. Неужели вы не видели?

– Какие леопарды?! Что ты несешь?! – возмутился Шварц. – Ты что, не протрезвел еще? Выпили-то совсем немного. Пожар… леопарды… Я вон твой рюкзак всю дорогу тащил, – он показал на скамейку, где лежал рюкзак Кузница.

– Так вы пожара не видели? – спросил Кузниц и добавил обиженно: – А за рюкзак спасибо. Я был уверен, что ты его там бросишь, а ты тащил, надрывался.

Шварц усмехнулся и сказал:

– Ладно, не обижайся – просто волновались мы очень. Сначала думали, что ты пошутить решил и вот-вот выскочишь из-за дерева с воплями, а тебя нет и нет – вот мы и волновались.

– Так что за пожар? – опять спросил Константинов, но Кузниц ответить не успел – подошла электричка.

Когда уже в электричке по дороге домой Кузниц рассказал о своем приключении, ему, похоже, никто не поверил.

– Скорее всего, отравился ты, – сказал Константинов, – хотя странно как-то, мы ведь тоже грибы ели.

– Бывает, – поделился своим богатым жизненным опытом Шварц, – вот помню, выставка была концептуалистов в Питере, а потом, как полагается, банкет. Пили-ели вроде все одно и то же, а один концептуалист местный отравился и коньки откинул. Правда, потом говорили, что он в ларьке добавлял.

– Я не добавлял, – сказал Кузниц, а Константинов загадочно заметил:

– Так то концептуалист был.

– Сам ничего не понимаю, – продолжал свой рассказ Кузниц, – самому все это теперь кажется по меньшей мере странным. Может быть, и правда отравился грибами – вырвало меня два раза и голова болела, да и сейчас болит. Но чтобы галлюцинации были такими отчетливыми… и цвет, и запах – бензином там сильно пахло от машин, и трогал я леопардов этих, кукол этих: и Гонту, и того, что на самом краю лежал – холодные они, мокрые. Нет, слишком все это было реально. – И вдруг он вспомнил и стал рыться в карманах куртки. – Жетон я нашел там, жетон. – Но жетона в карманах не было.

– Какой жетон? – спросил Шварц.

– Да нашего отряда жетон, серебряный, на нем еще фамилия Гонты была выцарапана, – но жетон не находился и Кузниц растерянно взглянул на Константинова, а Шварц ехидно заметил:

– Потерял, наверное.

Кузниц насупился и замолчал. Некоторое время все сидели молча, потом Константинов сказал:

– Пошли покурим.

Когда они с Кузницем вышли в тамбур и закурили, Кузниц спросил:

– Ты тоже мне не веришь? Зачем мне врать, сам посуди?

– Да нет, – ответил Константинов, – твоему рассказу я верю. Верю, что ты действительно все это видел, о чем рассказываешь, но ведь ты мог находиться под действием какого-нибудь вещества – в грибах, знаешь, какие сильные галлюциногены могут быть.

Кузниц помолчал, потом вдруг понюхал рукав своей куртки.

– Вот понюхай, – он сунул рукав под нос Константинову, – понюхай, как пахнет дымом и бензином. Говорю тебе, я чуть не сгорел там, когда бензобаки стали рваться.

– Дымом пахнет, – согласился Константинов, – но мы ведь костер разжигали, а бензина не чувствую, извини.

– Ладно, – махнул рукой Кузниц, – не верите, и не надо. А Эджби написать об этом, как ты думаешь?

– Напиши, – сказал Константинов, – написать не помешает. – И поинтересовался: – А грибы, которые мы собрали, ты есть будешь, когда замаринуем?

Кузниц почувствовал, как при упоминании о грибах опять подступает тошнота, и ответил:

– Замаринуй, а там посмотрим. Но ты их повари как следует сначала, а то и у вас глюки начнутся.

Инге про свои приключения Кузниц ничего не рассказал – хватало ему реакции Шварца с Константиновым. Тем более что Инга и не вняла бы как следует его рассказу – в тот вечер, когда он вернулся домой, она, как и все горожане, не отрывалась от телевизора. Выборы закончились, так сказать, вничью, поэтому «оранжевые» обвиняли во всех грехах «синих», а «синие» – «оранжевых»; и те, и другие грозились гражданской войной. Город разделился на два лагеря, и только карасе соблюдал, как выразился Константинов, «вооруженный нейтралитет».

На языке Шекспира или, как говорил Шварц, скорее на языке Бонка, имея в виду популярный учебник английского, так вот, на языке Бонка-Шекспира отчет о приключениях Кузница в лесу получился сухим и неубедительным. Ну видел он военную колонну Леопардов на стратегическом шоссе, когда те бежали из города, ну воспламенился пролившийся из баков бензин, so what?[63] И даже превращение «меченых» в свой символ выглядело на английском как сухая справка.

«А все потому, – думал Кузниц, – что нет в этом языке слова "груздь"», – и, расстроившись, добавил, как советовал Ариель, просьбу подыскать им какую-нибудь работу, желательно за границей.

А маринованные грузди, когда попробовали их на очередном сборе карасса, оказались отменными, и съели их за милую душу, и никто не отравился.

Хемингуэй сидел за столиком в кафе на первом этаже, пил разбавленную водой ракию и быстро писал в блокноте шариковой ручкой. Был он молодой, чернявый, причесанный на прямой пробор, с маленькими офицерскими усиками. Военная тужурка со споротыми погонами была накинута на плечи, и ничем не напоминал он седобородого старика с портрета, висевшего в семидесятых годах прошлого века во всех русских интеллигентных домах, скорее был он похож на своего героя tenente Henry,[64] которого с себя, видимо, и писал.

Отдавая ключ портье, Кузниц мельком взглянул на Хемингуэя через стеклянную дверь кафе и обвел глазами холл в поисках остальных «потерянных». Все они, как и следовало ожидать, были там. Не видно было только Мата Хари, но ее визгливый смех доносился с нижнего ресторана, примыкавшего к холлу.

Они собрались в кружок вокруг Грэма Грина, который, как настоящий entertainer,[65] развлекал всю компанию: мрачного, с кривой седой эспаньолкой Льва Давидовича Бронштейна, величественного, как и положено шах-ин-шаху в изгнании, Реза Пехлеви, уютную бабушку Агату и настороженно приткнувшегося на краешке дивана хиппи Билла Клинтона в рваных кедах и с грязноватым рюкзачком за плечами.

Приближался час обеда, когда «потерянных» кормили в нижнем ресторане за счет заведения, и они обычно собирались в это время в холле.

– Одни убытки от них, – пожаловалась Кузницу толстая армянка Софи, сидевшая за конторкой портье, – сейчас еще журналисты припрутся и тоже норовят бесплатно поесть, дармоеды, а туристов из-за этих терактов стало совсем немного.

Кузниц сочувственно улыбнулся ей и подумал в который уж раз за эти, такие богатые невероятными событиями два дня их стамбульской недели: «Но почему же Бродский не воскрес? Ведь с него вся эта мистика началась. Ведь это он вроде как знак подавал».

Дело было в том, что в этот приезд из всех номеров знаменитой стамбульской гостиницы «Пера Палас» поселили его сразу как раз в том номере, где когда-то жил поэт Бродский. Бродский Стамбул не любил, о чем откровенно писал, а Кузницу Стамбул нравился, зато он не любил стихи Бродского. И вот надо же было такому случиться, что живет от теперь в его номере.

Кузниц сразу усмотрел в этом некий знак, правда, не знал тогда, какой, и всякий раз, глядя на бронзовую табличку на двери своего номера: «Joseph Brodsky, Nobel Prize Winner»,[66] ждал чего-то, но прошло два дня и ничего не происходило.