— Может быть…

— Эйнсли, неужели тебе больше некуда ехать, как только в этот злосчастный замок? Ты можешь погостить где-нибудь хотя бы несколько месяцев?

— Ты считаешь, что эти несколько месяцев смогут изменить мою жизнь?

— Нет, но они могут сильно изменить жизнь в Кенгарвее.

Эйнсли села, не обращая внимания на то, что ее наготу скрывают лишь волосы.

— Ты хочешь отослать меня из Кенгарвея, потому что считаешь, что скоро начнется война?

Гейбл поморщился и рассеянно погладил волосы девушки. Как бы он хотел солгать! Но ложь не имеет смысла — Эйнсли слишком умна, она сразу поймет это. И хотя правда так жестока, Гейбл сознавал, что Эйнсли тем не менее предпочтет услышать ее.

— Да, не исключено. Пойми, родная, у меня нет ни малейшего желания поднимать меч против твоих сородичей! Меньше всего на свете я желал бы этого, потому что уверен — это причинит тебе боль…

— Но у тебя нет выбора.

— К сожалению. Если твой отец нарушит договор, который мы с ним заключили, король потребует возмездия. Я не в силах ни помешать ему, ни уклониться от участия. По правде говоря, раз король поручил именно мне призвать к порядку твоего отца, он в первую очередь будет рассчитывать на меня и в возможной войне. Но мне невыносимо думать, что за стенами, которые я вынужден буду штурмовать, находишься ты…

— Я уверена, что ты не причинишь мне зла, Гейбл!

— Я — нет, но я не могу ручаться за каждую выпущенную стрелу или удар меча. Ты сама знаешь, что порой в битве страдают невинные люди…

Заметив, как Эйнсли вздрогнула при этом деликатном напоминании, Гейбл ласково погладил ее по волосам.

— Мужчины Бельфлера никогда не поступят так, как Фрейзеры, — возразила она.

— Конечно, нет! Я не стал бы держать в Бельфлере подобных людей. Но ведь они будут не единственными, кто, желая возмездия, бросится на Кенгарвей, Эйнсли! Если твой отец нарушит договор, король может прийти в такую ярость, что прикажет стереть замок с лица земли. В подобной операции может участвовать множество воинов. Я могу дать слово чести, что не причиню вреда никому, кто не будет сопротивляться, и сделаю все от меня зависящее, чтобы не пострадали женщины и дети — невинные заложники злодейств твоего отца, но я не могу отвечать за всех, кто двинется на Кенгарвей.

— Особенно за Фрейзеров и Макфибов.

— Вот именно. Они давние враги твоего отца и, конечно, жаждут крови. Можешь ты дать мне обещание, что уедешь из Кенгарвея хотя бы на время? Ты и Рональд?

Эйнсли очень хотела бы дать такое обещание. Настойчивость, с которой Гейбл его добивался, ясно свидетельствовала, что его чувство к ней выходит за рамки простого плотского влечения. И хотя известие о том, что скоро на Кенгарвей обрушится война, не могло не огорчить Эйнсли, в глубине души она радовалась тому, как воспринимает это Гейбл. В сущности, он просил о такой малости — хотел быть уверенным, что когда придет пора атаковать Кенгарвей, ни ее, ни Рональда там не будет. Обагрить руки их кровью Гейбл не хотел ни в коем случае, даже если это случится с остальными членами ее семьи.

И все же дать такое обещание Эйнсли была не в силах. Конечно, есть родственники, которые могли бы приютить ее на время. Можно поехать к кому-нибудь из замужних сестер… Но ведь отец, если захочет, заставит ее нарушить любое обещание! Уехать из Кенгарвея без его ведома она не вправе, особенно теперь, когда, для того чтобы вернуть ее, отцу пришлось так дорого заплатить. Эйнсли вообще сомневалась, что отец когда-нибудь позволит ей покинуть стены Кенгарвея. Как бы он не запер ее в темнице…

— Я очень хотела бы дать такое обещание, но, увы, не могу, — дрожащим голосом произнесла девушка.

Она с трудом сдерживала слезы, понимая, какие страдания причиняют Гейблу ее слова.

— Но почему? Ты так привязана к родному дому, что готова умереть за него? Или это жест бессмысленной преданности отцу? Если так, то ты понапрасну приносишь эту жертву. Твой отец так бессердечен, что не сможет оценить ее!

— Знаю, — резко бросила Эйнсли, раздосадованная тем, что Гейбл напомнил ей о том, что она желала забыть. — Я не собираюсь умирать за Кенгарвей или за отца. Даже если между ним и мной существует какая-то связь помимо крови, текущей в моих жилах, тем не менее я считаю, что бессмысленно погибать за это. Если мне суждено умереть — что ж, очень жаль, но не хотела бы думать, что я пала жертвой чьего-то самолюбия… Я не могу дать слово, что покину замок, Гейбл, поскольку не уверена, сумею ли выполнить обещание.

— Разве нет места, где ты могла бы скрыться?

— Есть, конечно, но я сомневаюсь, что мне позволят туда уехать. Раньше мне разрешалось покидать Кенгарвей по своему усмотрению, надо было только предупредить, куда я еду. Теперь же, после того как меня захватили в плен и потребовали выкуп, боюсь, с такой свободой будет покончено. Я думаю, отец вообще больше никогда не выпустит меня за ворота, а сбежать из Кенгарвея практически невозможно.

Гейбл чертыхнулся и в задумчивости поскреб подбородок.

— Ты уверена, что побег невозможен?

— Более чем! Неужели ты считаешь, что никогда никто не пытался этого сделать? Пытались многие — пленники, женщины, страдавшие от жестокого обращения, слуги, напуганные злодействами моего отца, даже его воины, те, что потрусливее… Почти все они погибли, кроме тех, кому как раз лучше было бы умереть, чем оставаться в живых!

— И все же твоему отцу всегда удавалось бежать, когда на Кенгарвей обрушивалась беда! — продолжал настаивать Гейбл, но Эйнсли лишь печально улыбнулась.

— Еще бы! Какие-то лазейки, разумеется, существуют, но знают о них только он сам и мои братья. Он не раскрыл секрета даже моей матери, чтобы она могла спасти себя и меня. Я пыталась выведать у братьев, есть ли в замке потайной ход, но мне это не удалось — они слишком запуганы отцом. Мне кажется, ребята боятся, что он убьет их, если они проболтаются…

— Черт бы побрал этого негодяя! — в сердцах вскричал Гейбл.

— Я могу пообещать тебе только одно, — проговорила Эйнсли, нежно касаясь его щеки. — Я даю слово, что попытаюсь — это все, что в моих силах. Еще я расскажу Рональду о твоей просьбе, и он тоже постарается сделать так, как ты просишь.

Печально улыбнувшись, Эйнсли тихо добавила:

— Извини…

— Тебе не за что извиняться. То, что ты волею судеб оказалась в гуще сражений, которые ведут жаждущие власти короли и их необузданные подданные, — не твоя вина. Боюсь, что в своих честолюбивых стремлениях мы часто забываем о тех, кто, находясь рядом, невольно страдает от наших неразумных деяний…

— Что поделаешь! Так уж устроен мир… Я могу обещать тебе еще кое-что.

— И что же? Что твой отец не нарушит договор, а значит, мне не о чем беспокоиться?

— О нет! Все в руках Божьих, и мне порой кажется, что он уже так разгневан на моего отца, что с радостью послал бы его к черту… Я хотела пообещать тебе вот что — если по вине моего отца разразится война и пострадают дорогие мне люди или я сама, я не стану обвинять в этом тебя, Гейбл де Амальвилль.

— Слабое утешение!

— Другого предложить не могу.

— Нет, можешь, — неожиданно возразил он, заключая Эйнсли в объятия. — Ты можешь помочь нам обоим забыть, хотя бы на время, о том, что ожидает нас впереди. И пусть это недолгое ослепление будет как можно слаще! — добавил он, нежно целуя девушку.

Стоя на стене Бельфлера в ожидании, пока Гейбл выведет лошадей, Эйнсли дрожала мелкой дрожью. Погода стояла и в самом деле ненастная, но не это заставляло девушку дрожать. С того момента как утром она открыла глаза и поняла, что сегодня ей предстоит уехать, глубокий холод словно сковал ей сердце. Последние три дня они с Гейблом только и делали, что каждую свободную минуту занимались любовью, пытаясь забыть о грядущем расставании. Но время, как известно, остановить нельзя, и вот наступил рассвет того дня, о котором они оба старались не думать. У Эйнсли было такое чувство, что ее тело сжалось в комок. Ей хотелось упасть перед Гейблом на колени и умолять, чтобы он не отправлял ее в Кенгарвей. От этого поступка ее удерживала не гордость — Эйнсли легко пожертвовала бы ею, лишь бы остаться с Гейблом, — а сознание того, что этим ничего не изменишь.