Первый, самый тревожный год из восьми помогла Ленке одолеть ласковая рука Сениора; впрочем, за все эти годы Ленке по всем предметам, кроме арифметики и закона божьего, получала лишь отлично. Относительно низкая отметка по закону божьему — явление довольно странное, но причину я нашла быстро. Мария Риккль даже не купила внучке учебник по предмету, запретила ей ходить на реформатское богослужение — и вообще не делала секрета из того, что, достигнув соответствующего возраста, девочка сразу перейдет в веру Яблонцаи. То, почему у матушки в этом знаменитом церковном заведении не было серьезных неприятностей из-за полной неосведомленности в своей религии, объясняется двумя обстоятельствами. Руководители заведения с самого начала знали о намерении Марии Риккль; нетрудно было понять: во всем, что делается или не делается, виновата не воспитанница, девочка все равно не станет овечкой в кальвинистской пастве, хоть и относится сюда по рождению. Гедеон Доци, который строгостью своей порой, во время каких-нибудь особо трудных опросов, буквально замораживал атмосферу в классе, был тем не менее достаточно человечным, чтобы закрывать глаза, если был уверен: с открытыми глазами он никому не принесет пользы, а ребенку нанесет вред, может быть непоправимый. Вторым обстоятельством была удивительная музыкальность Ленке Яблонцаи: девочка с абсолютной уверенностью играла псалмы и гимны, левой рукой импровизируя сопровождение к древним мелодиям. У Доци рояль стоял в каждом классе; обучение внучки музыке Мария Риккль начала сразу же, как только записала ее в школу. Мадам Пош, учительница музыки, уже через две недели после начала обучения попросила у Марии Риккль ее принять и сообщила, что девочка очень и очень талантлива, к ее музыкальному образованию следует отнестись особенно внимательно. Поскольку дети Яблонцаи все учились играть на фортепьяно, причем все у мадам Пош, и поскольку впервые случилось, что учительница, не ограничившись принятием гонорара, еще и по собственной инициативе стала комментировать успехи очередной ученицы (Мелинда, например, играла на рояле, словно сырое мясо отбивала, сердясь, что оно никак не становится мягким), то Мария Риккль лишь рукой махнула, пропустив услышанное мимо ушей. Но в школе Ленке часто спасали от последствий далеко не блестящего знания закона божьего именно суровые мелодии, которые так уверенно звучали под детскими ее пальцами: матушка аккомпанировала классу, и когда в конце года ей выставляли отметку, то выставляли скорее за музыкальные способности, чем за знание предмета.
Последний год жизни Сениора прошел в обществе грифельной доски, грифеля и сушеной заячьей лапки на бечевке. Он читал Ленке, объяснял ей уроки, диктовал, поправлял прописи, спрашивал выученное, делал с ней упражнения; а Богохульник в соседней комнате распевал во всю глотку. Я сама уже была замужем, когда матушка решилась процитировать навеки врезавшиеся ей в память слова, и в старости краснея от них: «Эх, не шлюха ты, сноха, эй-ге-ге-гей, лучше бы шлюхой ты была, эй-ге-ге-гей, ведь у шлюх у всех, ей-ей, сердце все ж как у людей, эй-ге-ге-гей». Когда он очень уж расходился, Сениор брал палку с серебряным набалдашником в виде собачьей головы и стучал в стену; ненадолго становилось тихо, Ленке писала, потом Богохульник заводил новую песню — у него их был большой запас, он всю семью зарифмовал, годами сидя в своем кресле. «Ах ты, Бела, сукин сын, в мире ты такой один…» — «Что видел ты во сне, скажи, о сын мой милый», — диктовал Сениор.
«Ты, наверное, любила ходить в школу?» — спросила я матушку и не поверила своим ушам, когда она ответила отрицательно. Купецкая дочь запретила ей дружить в классе с кем бы то ни было, заявив, что друзей она сама ей назначит; если кто-нибудь из одноклассниц приходил к Ленке без приглашения, гостью попросту выпроваживали. Как я возмущалась, слыша это: у меня с малых лет было множество друзей, без них я не мыслила своей жизни; теперь мне казалось совершенно естественным, что, будучи настолько изолированной от сверстников, она не любила ходить в школу. «Ах, тебе не понять этого, — сказала матушка. — Не в том было дело. Я и одна умела превосходно играть, у меня были собаки, шарики, сад, я влезала на площадку, к чердаку, и смотрела, когда на башне появится красный флаг и в какой стороне пожар, я танцевала прадеду, дедушка Кальман меня любил по-настоящему, а позже, когда мне уже разрешали выходить, меня всегда ждала купальня «Маргит», ну, а еще я играла на рояле, могла играть хоть целыми часами, еще придумывала сказки и рассказывала их сама себе. Я, собственно говоря, не жалела, что никто ко мне не приходит и я никуда не хожу. Но я с трудом выносила то, что у других были родители, а у меня нет, хотя и настоящей сиротой я не была. Я так завидовала другим. Как увижу, бывало, что за кем-нибудь из одноклассниц приходит мать и целует ее или как отец ведет дочь домой, держа за руку, так начинаю терзать себя: чем я провинилась, что не нужна своим родителям, что им даже не интересно, какая я, они и не спрашивают обо мне. Ни у кого не хватало ума серьезно поговорить со мной, какая бы я ни была маленькая, сказать что-нибудь, успокоить; а дедушка, который, я думаю, охотно бы это сделал, тот молчал, боялся бабушки. К тому же меня столько водили в церковь и я там столько слышала о Марии, божьей матери, что в конце концов даже Иисусу Христу стала завидовать: у него была своя родная мать. Учиться я любила, но к школе никак не могла привыкнуть. Не было у меня ни религии, ни семьи настоящей — не семья, а одно название».
После смерти Сениора комнату его приспособили для каких-то других целей; Мелинда хотела было разобрать его вещи, но Мария Риккль не позволила ей этого: один бог знает, что мог хранить в своем комоде этот красавец мужчина, так плохо кончивший. Закрывшись в комнате, она сама просмотрела его бумаги; нашла ли она там что-то, никто никогда не узнал; все, что ей хотелось сохранить, она унесла к себе, остальное сожгла. Дочери в память об отце получили каждая прядь его волос: Мелинда носила их в медальоне, Илона — в молитвеннике, Маргит же заказала из них кольцо на палец; маленькой Ленке прядь срезать забыли, да у нее все равно не было ни медальона, ни вообще чего-либо такого, в чем она могла бы ее хранить, не было даже простой коробки с крышкой. Притом Ленке на какое-то время вновь стала трудным ребенком: сердчишко ее разбередил появившийся ненадолго отец, и Сениора ей не хватало, она никак не могла смириться с потерей. «Пусть теперь старик занимается ее воспитанием, ему все равно делать нечего», — сказала Мария Риккль. Мелинда напомнила было об ужасной лексике Богохульника, но купецкая дочь лишь отмахнулась: слышала его Ленке и раньше, ничего страшного. Скамеечку и табуретку перенесли в комнату к старику, но дело закончилось неудачей. Имре любил Ленке, однако терпением и лаской, столь ей необходимыми, не обладал; о том, чтобы проверять уроки и заниматься с нею, и речи быть не могло. Изредка он звал ее к себе и велел танцевать, а потом быстро прогонял. Мария Риккль некоторое время еще экспериментировала, надеясь, что Богохульник груб с ребенком только из-за тяжко нависшего над домом, над всеми его обитателями траура по Сениору; она приказала маленькой Ленке с этого времени самой приносить прадеду газеты, угождать ему, стараться, чтобы он подобрел к ней. Матушка послушно приносила старику политическую, общественную и экономическую газету «Дебрецен», пыталась, как ей было приказано, читать про Кальмана Тису,[92] но Имре орал: долой Кальмана Тису; тогда Ленке читала другое, о том, что у будапештского телефонного предприятия, о котором она понятия не имела, что это за штука, уже тысяча пятьдесят подписчиков, читала о румынском бунтовщике Доде Траяне из Караншебеша, о кончине верховного раввина Франции, об ограблении квартиры вдовы Меньхертне Ревицки по улице Баттяни и о клептоманке Эстер Тёмёри, о том, что наши гонведы возвращаются домой с тапиошюйских учений и что у Петера Бургера пропал желтый пес по имени Шайо, с медной пряжкой на шее. Богохульник не очень слушал ее; в последнее время он пристрастился было играть на флейте, как когда-то в молодости, но в один прекрасный день флейта ему надоела и он раздавил ее в своих могучих пальцах, с тех пор он снова только пел, и снова про сноху, которая, если б была шлюхой, не была бы такой бессердечной, — и крыл на чем свет стоит господа, иезуитов, всю святую церковь. Спустя некоторое время эксперименты прекратились; Ленке благодаря Сениору уже умела есть правильно, ей снова можно было накрывать за общим столом; ей сказали, чтобы слова и песни Богохульника она не принимала всерьез: когда человек очень стар, случается, он не понимает, что говорит.
