Спать ей назначили в комнате парок, на освободившейся постели Маргит; Илона испытывала к ребенку, нежданно-негаданно подселенному к ним, столь же сильное отвращение, как и Мелинда: при взгляде на Ленке вместо обожаемого брата им вспоминалась ненавистная невестка; не мудрено, что они старались видеть ее как можно меньше и при любой возможности перекладывали надзор за ней на тетю Клари. Девочка почти каждый вечер оставалась после ужина одна, в одиночестве укладываясь спать на бывшей кровати Маргит почти рядом с дверью над кроватью висел вышитый шнур звонка, которым барышни вызывали прислугу из подвального этажа. Перед Марией Риккль стояла задача — выдать замуж еще двух дочерей, и потому ей приходилось вместе с Илоной и Гизеллой продолжать выезды в театр, на балы, маскарады в такие вечера Ленке укладывали рано. Лежа в постели девочка смотрела, как одеваются ее тетки, как прихорашивается Илона, как Мелинда прикалывает накладные волосы на затылок и тюлевые шарики на плоскую грудь И оставалась наедине с шорохами, с ветками, скребущими по оконному стеклу, с неожиданными потрескиваниями в стенах, с сухим стуком орехов, перекатывающихся на чердаке, иногда с огнем, который некоторое время бросал живые отсветы из-за печной дверцы, потом угасал — и тогда приходила настоящая темнота. Что она видела в часы одиночества, какие образы ей являлись — матушка никогда не говорила; догадаться, в каком направлении работала ее фантазия, какие леденящие кровь образы она рождала, помогли мне десять с небольшим сказок, обнаруженные в ее бумагах после смерти. Впрочем, догадываться о том, что она испытывала в те ночи, я могла бы, например, и из истории со звонком, которую она рассказывала иногда, с улыбкой описывая нам, как она, крохотная, трясущаяся девочка, в темноте, не выдержав ужасов, навеянных собственным воображением, вскакивает в постели и отчаянно тянет, дергает висящий над кроватью шнур с вышивкой из нежных розочек и двух сплетенных рук: кто-нибудь, придите, мне страшно. На зов являлась собственной персоной тетя Клари, которая попыталась было побоями отучить девчонку обрывать шнур; но, когда та, заранее ревя в ожидании неизбежных шлепков, все-таки продолжала свое, словно била в набат, возвещая о терзающих ее кошмарах миру в лице кухонной прислуги, тетя Клари прекратила наказания и разрешила проблему с помощью стремянки. Барышни, Илона и Гизелла, и так достанут шнур, если понадобится, а Ленке пускай привыкает к темноте. Тетя Клари подвязала шнур на такую высоту, что матушка не могла его достать, даже встав на кровати. «Так я и боялась себе дальше, — рассудительно говорила матушка. — Боялась я, в общем-то, всего, но особенно — Хромого».
Хромой был кровожадным чудовищем-вампиром, персонажем доморощенной мифологии Гизеллы-Мелинды; из детей Сениора Мелинда больше всех, после Кальмана, наделена была литературным чутьем и силой воображения; постоянная ее настроенность на катастрофу, на конец света, на семейный или политический крах была своеобразным диким побегом той же самой фантазии, которая породила Хромого — орудие устрашения дочери Эммы Гачари. Не выдержав одинокой борьбы с кошмарами в темной комнате, девочка с колотившимся от ужаса сердцем выбегала на цыпочках в коридор, ища кого-нибудь, с кем можно было бы разделить свой страх. На сочувствие тети Клари можно было не рассчитывать, в кухню она вообще боялась спускаться, там ее только ругали и били, — и она бежала туда, откуда доносились голоса, — к задней половине дома, где жили два веселых старых барина. Оба страдали бессонницей и пытались преодолеть заброшенность каждый в соответствии со своим темпераментом: Сениор, пока Мария Риккль и дочери были в театре или на каком-нибудь балу, читал, Имре-Богохульник пел. Он знал, что в такое время никто на него не прикрикнет, и горланил непристойные песни; даже скованный болезнью, он был силен и смел, как Толди. Матушка, едва доставая до высоко расположенной ручки, с усилием открывала дверь и попадала к деду; в свете лампы ребенок и парализованный Сениор глядели друг на друга. Оба Яблонцаи рады были девочке; оба жили в таком унизительном одиночестве, что ее приход в ночные часы стал для них нетерпеливо ожидаемым событием. Сениор брал ножницы и вырезал ей из бумаги невероятно сложные кружева, фигурки, рассказывал про героев, про разбойников, про коней, про звезды, про греческих богов, как рассказывал когда-то собственным детям; Имре-Богохульник заставлял ее плясать. В нашей квартире на улице Хуняди — той улице Хуняди, что была стерта с лица земли американскими бомбами, — где матушка раскрасила все стены моей комнаты золотыми и красными птицами, висел на стене красный вышитый карман, вроде тех, в которых держат одежные щетки, только больше и красивее. После смерти Марии Риккль при дележе ее наследства матушка смогла выбрать лишь какую-нибудь мелочь на память: выдав ее замуж — заявили парки, — купецкая дочь и так сделала для нее больше, чем предусматривал любой закон, любое право. Матушка выбрала красный карман, в котором Имре-Богохульник держал сахар, их тайное ночное лакомство. Бесплатно сахар не полагался, за него нужно было танцевать, и четырехлетняя Ленке Яблонцаи отплясывала в комнате прадеда, на потертом ковре (в комнаты старых господ попадало в доме на улице Кишмештер все то, что неудобно было показывать гостям) свой сольный танец: кружилась, кланялась, приседала, подхватив полы длинной ночной рубашки, и после особо удачных па Богохульник бросал ей кусочек сахару, который всегда падал перед ней на пол. (Матушка в жизни не поймала ни одного брошенного предмета, ей было страшно, когда в ее сторону что-то летело, ее пугали даже жук или бабочка.) Ленке, словно собачонка, искала лакомство, ползая по полу. Однажды Мария Риккль с дочерьми почему-то пришли домой раньше обычного и застали Ленке в самый разгар ее выступления; в эту ночь и родился Хромой, который жил в коридоре, в печной выемке возле лестницы на чердаке, был черным, очень страшным и подкарауливал Ленке Яблонцаи днем и ночью. Днем его власть несколько ослабевала, но ночью он становился всемогущим: если бы Ленке вышла за порог комнаты, он тут же схватил бы ее и унес в преисподнюю. С тех пор матушка не смела ходить к веселым старым господам, а если и забегала к ним, то изредка, тайком, в дневное время; в ту половину дома, где жила бабушка, вход ей был заказан, Мария Риккль не желала видеть дочь Эммы Гачари. Ленке бегала в саду; найдя какой-нибудь шарик, катала его по полу; познакомилась было с квартирантами, но и туда ей запретили ходить. У одной кошки родились котята, всех их оставили дома: за Мелиндой всегда ходила свита всякого зверья. Матушка опустила котят в бочку с дождевой водой: пусть искупаются, будут чистенькими — и удивилась, когда они утонули. «Ишь, живодерка, — сказала четырехлетней девочке Агнеш, — сразу видно, чья дочь, — и, положив дохлых котят к ногам перепуганной Ленке, крикнула в окно подвала: — Клари, пойди-ка взгляни, что сотворила Ленке Гачари!» — «Яблонцаи, — плакала матушка, — меня зовут Яблонцаи!» — «Гачари!» — сказала Агнеш, потом сложила котят матушке в передник и велела нести в дом, показать бабушке; матушка опустила передник и убежала. Вечером она обнаружила странно вытянувшиеся, гладкие трупики перед своей постелью, тетя Клари в тот вечер даже свет в комнате оставила: пусть смотрит на плоды своих рук, пока семья не вернется из театра.
Дом на улице Кишмештер был огромен. Не только в глазах ребенка, но и на самом деле; огромные сводчатые ворота, делившие дом на два крыла, были рассчитаны, собственно говоря, на экипажи и большие повозки или возы; людей, приходящих в дом Марии Риккль, ждала вырезанная в высоченной створке калитка. Войдя в подворотню, повернув влево и поднявшись на несколько ступенек, гость попадал в длинную и узкую прихожую, где его встречала вешалка на всю стену, с зеркалом, со стойкой для зонтов и тростей; тут же, как в шляпном салоне, на отдельном столике торчали подставки для женских и мужских шляп — лишь для членов семьи, конечно. Книга Розы Калочи, по которой воспитывали и матушку, в этом вопросе не признавала шуток: в хорошем обществе гость не оставляет шляпу на вешалке, но берет ее с собой даже в гостиную, держа за край на уровне колен — как на картине Тихамера Маргитаи[90] «Достойная партия» — и лишь после специального приглашения кладет на ковер или под свой стул. Из прихожей гость — конечно, если он того заслуживал, — проходил в салон, оттуда в столовую, а уж из столовой мог попасть в комнату Марии Риккль; окна этих трех помещений выходили на улицу Кишмештер, точно на то место, где сейчас стоит большое здание Госстраха по улице Бетлена. Архитектор, строивший в свое время дом, где жила семья Яблонцаи, нашел для уличного фронта оригинальное, хотя и не совсем понятное с точки зрения здравого смысла, решение: пол в каждой комнате где-то в середине вдруг резко менял уровень, опускаясь, с помощью трех деревянных ступенек, на добрых полметра вниз, что обеспечивало безграничный простор для фантазии владельцев в вопросе интерьера, но весьма затрудняло размещение мебели и вообще передвижение в этих комнатах. Из прихожей же, в другом направлении, открывался широкий застекленный коридор, по которому можно было попасть в комнаты задней, дворовой, части дома; в коридоре, в зеленых ящиках с ручками, терпеливо дожидались своей смерти не приносящие плодов, проклятые кем-то от начала лимонные и фиговые деревья парок. Здесь, рядом со спальней Марии Риккль, жили ее дочери, далее, в бывшей комнате Кальманки, сидел в своем кресле Сениор и в бывшей комнате для гостей, в непосредственной близости от Сениора, — Имре-Богохульник. В коридоре, на стенах, чернели дверцы печей, а повыше — свистящие и завывающие по ночам вьюшки; это были владения Хромого. С правой стороны, в подворотне, были двери в две другие комнаты; окно первой из них, выходящее на улицу Кишмештер, было замуровано; в этих двух комнатах жили квартиранты. И было в доме еще одно помещение, окнами во двор, где свалены были каток для белья, гладильная доска, столик для швеи, время от времени приглашаемой в дом, и прочие предметы, с которыми купецкая дочь не могла расстаться, но и присутствия которых рядом с собой не желала терпеть; Ленке Яблонцаи понятия не имела, что когда-то она уже жила в этой комнате: здесь они с Эрнёке играли рядом со своей прелестной матерью на вечно незастланной постели, здесь, вокруг колыбельки Эммушки, грудами копился мусор, здесь цвели ярко-красными обложками лежавшие по углам романы. Из подворотни же вела крутая лестница вниз, в подвальный этаж, где была кухня и комнаты для прислуги; в дальнем конце двора стояла конюшня, чаще всего пустая, на замке: лошади и повозки находились в Паллаге. Комнаты Марии Риккль и дочерей соединяло темное, без окон, умывальное помещение, куда войти можно было с двух сторон, но пользовались им только женщины, Сениор же и Богохульник, которым помогала мыться Аннуш, обходились фарфоровым тазом на столике; переносной клозет с крышкой, обтянутой гобеленовой тканью, был лишь у Марии Риккль; девушки могли им пользоваться, только когда болели. Нужник для прочих обитателей, увитый диким виноградом, прятался за кустами сирени; летом отправление естественных потребностей затрудняли здесь тучи назойливых мух, зимой — проникающий в щели меж досками, до животиков прохватывающий альфёльдский холод. Веселые старые господа по звонку получали судно. В дальнем конце дома вела на чердак деревянная лестница, заканчивающаяся небольшой выступающей площадкой; площадка была весьма кстати: втащив наверх мешок с горохом или орехами, здесь можно было перевести дух, вытереть мокрый лоб; но здесь хорошо было и просто постоять, глядя вокруг, любуясь колокольнями и домами Дебрецена.
