Ракель Баняи, на которую после смерти мужа и дочери легла нелегкая задача — не только беречь и приумножать состояние сирот и воспитывать их, но и позаботиться об устройстве их будущей жизни, — разумеется, и принимала приглашения, и устраивала званые вечера точно так же, как и Мария Риккль, вынужденная думать о замужестве трех своих дочерей; и все же суженого для старшей ее внучки судьба избрала не из тех застенчивых юношей, что с неестественно прямой спиной потеют под каменными взглядами мамаш и теток на чинных посиделках, и не из гостей на каком-нибудь нешумном, домашнем празднике, куда приглашают родственников и друзей дома. Юниор, которому и осушительные работы, и Сегхалом на вторую неделю уже так осточертели, что он во многих стихах упоминает отчаянное одиночество и смерть-избавительницу, которой он будет лишь благодарен, когда она придет, не дожидаясь срока, просит отца, чтобы тот разрешил ему хотя бы проехаться по окрестностям, ведь не может же быть, чтобы во всем комитате царила такая скука смертная, как здесь, у землеустроителей. Вокруг, в какую сторону ни пойди, лежат земли Венкхаймов, почти родные места: ведь по рассказам деда Кальман знает комитат как свои пять пальцев. Сениор сам не прочь немного побыть в одиночестве — и вот Кальман берет у кого-то коня и пускается в путь по первой же дороге, обещающей некоторое разнообразие; дорога ведет в Фюзешдярмат. Дело происходит в воскресенье, воздух, поля вокруг напоены необычно ранней, буйной, больше напоминающей лето весной; звонят к обедне, когда конь Юниора выносит его на Большую улицу. Юниор видит перед собою церковь и поражается ее громадным размерам, ему кажется, что она даже больше дебреценской Большой церкви, нет, честное слово, такого великолепного храма в стиле ампир нигде больше не увидишь. На главной площади — фонтан и железный столб с кольцами; Кальман спешивается, привязывает коня, осматривается. Прихожане тянутся на службу; длинными черными вереницами шагают кальвинисты, у женщин в руках псалтырь с застежкой, страница с псалмом заложена цветком и платочком. На Кальмана оглядываются; по сапогам, по верховой одежде его можно принять за одного из гостей барона. Граф Гектор бросает пламенные взгляды то на одну, то на другую приятную мордашку, его радует, что ни одна из женщин не выдерживает его взгляда.

Жизнь нескольких поколений, возможно, сложилась бы по-иному, когда б не исключительная набожность Ракель Баняи, которая никогда не позволяла себе пропустить службу, даже если для этого была уважительная причина: нездоровье кого-нибудь из членов семьи или собственное недомогание. В тот день, конечно, ей следовало бы остаться дома: накануне она так неловко схватила в кухне большой нож, что глубоко порезала себе руку и потеряла довольно много крови, да и церковь — такое место, куда девочки могли бы пойти и без нее, кто-нибудь из родни проводил бы их домой. Но плоть, сколь ни слаба она, не может повелевать духом, и сухопарая фигура Ракель Баняи появляется, как всегда, среди шествующих на богослужение; псалтырь зажат у нее в левой, здоровой руке. Рядом, по правую руку, шагает Эржебет, по левую — Эмма. Все трое замечают на площади молодого человека с конем — и тут же отводят глаза: девушки твердо заучили, к чему обязывает внуков Гачари близость его бывшей церкви. Но сердце Гектора подпрыгивает под прекрасно сшитым жилетом, и он уже уверен: все, что он испытал до сегодняшнего дня по отношению к особам женского пола, не более чем увертюра к подлинной любви, которая наконец-то явилась, чтобы озарить его жизнь. Да что там увертюра: все прежнее не более чем упражнения для пальцев на расстроенном фортепьяно. Да, его судьба — вот эта девушка, что приближается сейчас ко входу в церковь бок о бок с мрачного вида матроной (Ракель Баняи в эту весну шестьдесят четыре года, Эмме Гачари — шестнадцать); скромное платье на ней серо-стального цвета, глаз ее не видно, они опущены долу, Юниор видит только ее профиль, ее неподвижное, застывшее, еще детское лицо, чистое и ничем не замутненное, как лицо спящего ребенка. «Спящая фея», — находит нужный образ граф Гектор, и уже крылатый конь воображения, не удерживаемый никаким железным кольцом, уносит его бог весть куда. Спящая фея Шаррета, всю жизнь ожидающая, чтобы ее разбудил сказочный принц… Да, но как ее разбудить? Ракель Баняи в черном своем чепце, прямая, как гренадер, не выглядела тем человеком, который поможет спящей фее и графу Гектору преодолеть то немаловажное препятствие, что они не знакомы друг с другом; однако у Гектора нет времени на размышления, и он выбирает тот единственный путь, который напрашивается в этой ситуации сам собой, давая некоторый шанс хоть немного приблизиться к фее: он присоединяется к прихожанам и входит в церковь. В жизни еще не бывал Юниор в кальвинистской церкви, все поражает его внутри: тут нет ни алтаря, ни статуй, ни картин — ничего, что в его сознании до сих пор ассоциировалось с понятием церкви; кроме того, дома, на мессе, он и вся семья садились на одну скамью, здесь же паства разделяется на два потока, а потоки делятся на ручейки в соответствии с полом и возрастом; слава богу, он не успел пробраться вперед, как намеревался было вначале: молодые мужчины, видимо, здесь должны скромно оставаться позади всех. Матрону и двух девушек он хорошо видит с того места, где ему удается примоститься: в середине церкви стоит какой-то стол или бог знает что, вокруг стола — барьер, обитый бархатом, у самого барьера они и стоят, все трое, склонив головы, сложив руки с псалтырем, и молятся. Гектор — прирожденный актер, он тоже складывает руки перед грудью и размышляет, как из позы набожного юноши ему, не вызывая подозрений, перейти к обряду. Шептать, очевидно, здесь не принято — но все-таки как-то надо ж начать. Рядом стоит мужчина его возраста, вот он перелистывает псалтырь — и паства затягивает объявленный псалом. Гектор не решил еще, открывать ли ему рот, изображая пение: в конце концов, имитировать такую мрачную, медленную мелодию нетрудно, да, собственно говоря, если немного напрячься, мелодию эту можно уловить довольно точно, музыке его учили, вот только без текста трудновато. Сосед поглядывает на него и, заметив, что у Гектора нет псалтыря, подставляет ему свой; Гектор благодарит шепотом; теперь он ломает голову, как спросить о том, что его интересует. Невольное орудие судьбы, незнакомый молодой сосед сам разрешает эту проблему: едва шевеля губами, словно показывая заезжему чужестранцу какое-то произведение искусств, пирамиду в Гизах или мавзолей Кошута, он шепчет, показывая подбородком в сторону алтаря или чего там еще, где стоит угрюмая старуха с девушками: «Семья Гачари». Муки Дарваши выстаивает службу, старательно подпевая и молясь, потом — хорошо все-таки, что он стоит позади, — одним из первых покидает церковь; паства еще доканчивает про себя последнюю, немую молитву, а Юниор уже скачет обратно в Сегхалом, за информацией: кто это дивное создание, которое чужим показывают как местную достопримечательность? Отцу известно и это; Сениор родился недалеко отсюда, в Мезёберени, да и вообще — чего не знает Сениор! Муки Дарваши счастлив; правда, он не очень-то понимает, что это за штука — хроника, но путь, которым можно попытаться приблизиться к девушке, ему уже ясен.

Из дочерей Эммы Гачари больше всего с матерью общалась Пирошка; Эмма Гачари однажды рассказала ей, как она познакомилась с ее будущим отцом. Муки приехал в Фюзешдярмат верхом, привязал коня к тополю перед домом № 520 на Большой улице и, будто так и надо, вошел в калитку, где и столкнулся лицом к лицу с Ракель Баняи. Он вежливо представился, сообщил ей, что работает землеустроителем, вместе с отцом принимает участие в осушительных работах в Шаррете, а сейчас осмелился побеспокоить почтенную госпожу по поводу «Хроники» высокочтимого господина Иштвана Гачари. Дело в том, что он давно уже пообещал «Дебреценским ведомостям» цикл статей о выдающихся людях Затисья, тысячу извинений за непрошеное вторжение, но такого рода начинание трудно представить без упоминания имени Гачари.