В продолжение всего дня английские транспорты приводили свои десантные шлюпки в порядок. Это могло означать, что солдат погрузят на суда и повезут дальше (так было, например, два месяца назад, когда англичане оккупировали Салем); могло же быть и так, что транспорты предназначаются только для того, чтобы переправить солдат через Чарлз-ривер и высадить их в Чарлстоне или Кембридже. Приготовления на суднах указывали на то, что солдаты не намерены выступить через городские ворота. А впрочем… Гейдж мог нарочно, для отвода глаз, затеять эти подготовительные работы, чтобы бостонцы не догадались об истинном направлении. Беседа в кабинете доктора Уоррена затянулась далеко за полночь.

Покуда взрослые говорили, Джонни отдыхал на диване, готовый по первому же знаку снова отправиться на разведку. Он не заметил, как уснул. Половина ночи прошла. Когда Джонни проснулся, он увидел, что в комнате никого, кроме Ревира и Уоррена, не осталось; они говорили о Хэнкоке и Адамсе, которые покинули Бостон ещё в марте. Их выбрали депутатами на местный конгресс в Конкорде. Британское правительство запретило заседать Генеральному совету, но массачусетцы просто-напросто заменили название своего законодательного органа и продолжали заседать. А вот известно ли англичанам, что оба смутьяна находятся у Кларков в Лексингтоне?

— Во всяком случае, не мешает предупредить наших, — сказал Ревир поднимаясь. — Я подъеду на лодке к Чарлстону, доберусь до Лексингтона и скажу им, что в скором времени ожидается довольно крупная вылазка со стороны англичан и что неплохо бы им на время спрятаться.

— И надо дать знать в Конкорд. Нужно припрятать пушки и склады.

— Конечно.

— Скажите, что мы тут, в Бостоне, не зеваем. В ту же секунду, как двинутся войска — по суше ли или по воде, — мы предупредим их, чтобы они успели собрать ополчение. Я много бы дал, чтобы знать, куда они двинутся!

— А вдруг нам не удастся выйти из города? Ведь Гейдж понимает, что мы постараемся предупредить своих. Может быть, он так охраняет город, что и не выберешься?

Джонни всё ещё не мог как следует проснуться. Ревир уже натягивал перчатки.

— …полковник Конант в Чарлстоне. Я скажу ему, чтобы он следил за шпилем Христовой церкви. Его хорошо видно из Чарлстона. Если англичане пойдут Перешейком, мы вывесим один фонарь. Если водой — два. А я, чёрт возьми, во что бы то ни стало выберусь отсюда и сообщу им точно, что тут происходит! Но меня могут перехватить по дороге. Нужно, чтобы ещё кто-нибудь был готов сделать попытку миновать заставу.

Они перебрали несколько человек и остановились наконец на Билли Доусе. Он умел прикинуться кем угодно — от генерала британской армии до пьяного фермера — и, пустив в ход своё искусство, мог проникнуть через заставу.

Когда Поль Ревир, сопровождаемый Джонни, вышел от Уоррена, какой-то человек вдруг выплыл из темноты и положил ему руку на плечо. Несмотря на полумрак, Джонни различил блестящие чёрные глазки доктора Чёрча, одетого, как всегда, с поэтической небрежностью.

— Поль, — прошептал он, — что происходит?

— Ничего, — сухо отвечал Ревир, не замедляя шага.

— Уж не собираются ли англичане выступать?

— А вы их спросите!

Странный человек отошёл. Джонни удивило, что Ревир не захотел с Чёрчем поделиться, — ведь Чёрч, как-никак, принадлежал к числу избранных. Ревир и сам, казалось, удивился своей внезапной осторожности.

— Нет, нет, не верю я этому человеку… никогда не верил и не буду верить.

Шестнадцатое апреля.

По всему Бостону звонили колокола, сзывая прихожан в церковь. Офицеры как ни в чём не бывало набились в епископальные церкви, а для солдат полковые священники служили службу в бараках. Поль Ревир выполнял своё задание. Он находился на материке. У Бостона был такой обычный, такой безмятежный вид, что Джонни стал уже подумывать, не сделали ли они из мухи слона и не придумали ли они это английское наступление. Но Рэб был уверен, что время уже приспело, и даже сообщил Джонни, что собирается уехать из Бостона. Будет драка на этой же неделе, и он намерен в ней участвовать. Поэтому он должен отправиться в Лексингтон.

Джонни с грустью выслушал эту новость. Ему невыносимо было думать, что Рэб покинет его, оставит одного.

— Так ведь после первого же выстрела никого из тех, кто достиг призывного возраста, из Бостона не выпустят. Об этом они уж позаботятся. Теперь или никогда — понимаешь?

Он, казалось, мало печалился, расставаясь с Джонни, который сидел пригорюнившись на койке, следя глазами за сборами друга. Напоследок юноша отрезал себе ломтик хлеба с сыром. Сколько раз уже глядел Джонни, как эти крепкие белые зубы рвут хлеб! В самую первую их встречу — а как давно это было! — Рэб ел бутерброд с сыром. Казалось, он до самой смерти будет вот так жевать хлеб с сыром. У Джонни защемило под ложечкой. Он бы не мог сейчас есть, и его раздражало, что Рэб уплетает за обе щеки.

От старшего мальчика так и веяло здоровьем и жизнерадостностью. Ему было восемнадцать лет, он имел шесть футов росту — словом, это был уже мужчина. Таким он и выглядел сейчас, двигаясь по низенькой мансарде, распихивая по карманам запасные чулки, заворачивая рубаху в клетчатый платок. «Мы расстаёмся, а ему и горя нет!» — думал Джонни.

— А что, если мне пойти с тобой? — предложил он в надежде, что Рэб ответит: «Я бы отдал всё на свете, вплоть до мушкета, если б тебе можно было пойти со мной!» Или даже просто: «Вот и отлично, идём».

— Тебе нельзя, — сказал Рэб. — У тебя дело здесь, в самом городе. Ты держись своего жирного приятеля Дава. До чего же я рад, что мне больше не придётся слышать его голосок! Ну, да ты прекрасно проведёшь время с Давом, пока я…

— Ты же знаешь, я терпеть не могу Дава.

— Разве? А мне казалось, что вы отлично ладите.

— И почему это мне нельзя отправиться с тобой в Лексингтон, интересно? Просто ты не хочешь, чтобы я был с тобой, так и скажи!

Джонни знал, что это неправда, но он всё приставал к Рэбу в надежде услышать от него: «Да, я буду скучать по тебе не меньше, чем ты по мне».

Рэб засмеялся. Он уходил и не хотел «распускать нюни». Джонни угрюмо смотрел на него. Рэб вынул запасную пару чулок из кармана, развязал узелок, в котором были завёрнуты рубаха и бельё, и сунул туда чулки.

— Ты рад, что уходишь! — упрекнул его Джонни.

— Конечно.

— Ну и иди!

— А я и иду.

Рэб, Рэб! Ты никогда не видел эти маленькие глазки на конце мушкета? Не ходи туда, Рэб! Останься, Рэб, не ходи!

Рэб тихонько напевал. Он пел песенку линкольнширского браконьера, которой Джонни выучился у мистера Ревира и потом обучил Рэба. Джонни всегда как-то странно волновало пение Рэба — тот же потаённый огонь, который вдруг обнаруживался, когда он дрался или когда танцевал с девушками, давал о себе знать в этом грудном, хрипловатом и не совсем правильном пении. Сейчас глаза у Рэба горели. Он шёл навстречу опасности! Он шёл драться — и скрытые силы, заложенные в нём, ликовали.

Джонни хотелось рассказать ему о глазах на конце мушкета, а вместо этого он сказал:

— Я знаю, тебе просто хочется потанцевать в Лексингтоне!

— Вот именно.

После этого Джонни не проронил уже ни слова и мрачно сидел на койке, опустив голову. Рэб подошёл к нему и положил руку ему на плечо:

— До свиданья, Джонни. Я пошёл.

Джонни не поднял головы.

— Ну и молодчина же ты, Джонни Тремейн!

И засмеялся.

Джонни слышал, как Рэб спустился по лестнице. Дверь типографии захлопнулась за ним. Джонни подбежал к окну. Рэб стоял перед домом Лорнов и за руку, как взрослый, прощался с дядюшкой. А вот он наклонился к тётушке Дженифер и целует её — тоже по-взрослому; он подхватил Зайца, который уже ковылял на ножках, и поцеловал его. Затем лёгким шагом, почти бегом, пошёл по Солёной улице и скрылся из виду.

Джонни ринулся на улицу. Разве можно было расстаться так? Джонни ведь не пожелал ему даже удачи, не простился по-дружески. А кто знает — может, они и не увидятся больше! Увы, было уже поздно. Он вернулся к себе на чердак и бросился на постель. Ему и жалко было, что он вырос из того возраста, когда плачут, и немного приятно.