Джонни молчал.

— Миссис Лепэм права, — продолжал старик.

— Она требует, чтобы вы меня прогнали?

— Не то чтобы прогнал, но, понимаешь, она считает чрезмерной роскошью держать мальчика для услуг по дому. Но я сказал ей, — в робком старческом взгляде вдруг мелькнула решимость, — я сказал ей, что, покуда тебе угодно оставаться у нас, я не стану… я не допущу, чтобы тебя… выгнали. Я помню, как матушка твоя привела ко мне… Такая милая дама… и благородная. Она сказала, что ты во что бы то ни стало хочешь быть серебряных дел мастером. Она сказала, что ты шустрый малый, — так оно и оказалось. Джонни, я говорю с тобой ради твоей же пользы. Тебе надо научиться добывать средства к существованию. Я хочу, чтобы ты походил по мастерским, пообсмотрелся и выбрал себе ремесло, для которого покалеченная рука не помеха. Ты ведь умница, Джонни. Почему бы тебе не пойти в обучение к канатчику, или к бондарю, или ткачу? Ведь скоро руке твоей вернётся сила, только вот её тебе уже не разогнуть.

Джонни посмотрел было на свою руку, но быстро снова упрятал её в карман.

— Вы правы, — сказал он. — Мне надо уходить.

— Я не хочу, чтобы ты торопился, Джонни. В конце концов, ты работой по хозяйству вполне окупаешь своё содержание, что бы там ни говорила миссис Лепэм. Потихоньку осматривайся, подбирай ремесло по душе и хозяина, который тебе понравится. Можешь ему передать, что я ничего с него не возьму за неотработанный срок.

А всего два месяца назад мистер Ревир был готов приплатить лишнее за его неотработанный срок!

— Миссис Лепэм не нравится, что ты слоняешься и убегаешь купаться; но ты не обращай внимания и купайся себе да гуляй сколько хочешь — после того, как все дела по дому сделаешь. И не спеша подыскивай себе новое ремесло… И ещё одну вещь хотел я тебе сказать.

— Да, сэр?

— Я хочу, чтобы ты простил Дава, как следует христианину.

— Простить? За что?

— Да за то, что он тебе протянул треснутый тигель.

— А разве он… нарочно?

— Нет, нет, Джонни, он всего-навсего хотел проучить тебя. Он мне сказал — миссис Лепэм велела мне допросить Дава, — что его ужаснуло нарушение воскресного отдыха, и он хотел преподать тебе урок. Не могу не признаться, что меня радует то обстоятельство, что хотя бы у одного из моих мальчиков не вовсе отсутствует благочестие…

Джонни произнёс, задыхаясь:

— Мистер Лепэм, я ему за это…

— Тихо, тихо, мальчик… Я говорю тебе, и библия говорит то же: «Надо прощать». Он раскаивался самым подлинным образом, когда мне рассказывал об этом. Он не хотел причинить тебе зло. Он плакал.

— Он у меня ещё поплачет не раз, прежде чем я с ним окончательно разделаюсь. Паршивая белая вошь, этот ханжа…

— Довольно, мальчик! Я надеялся, что несчастья научили тебя терпению.

— Это так, — ответил Джонни. — Если потребуется, я и десять лет буду ждать, чтобы расправиться с Давом.

Впрочем, он тут же успокоился и поблагодарил хозяина за его доброту. Проходя мимо мастерской, он увидел Дава и Дасти, которые сидели без дела и глядели в окно. Они его ждали.

Дав сказал:

— Не угодно ли мистеру Джонни Тремейну притащить нам питьевой воды? Миссис Лепэм говорит, что мы слишком ценные работники, чтобы отходить от станков. Она велела нам послать тебя.

Не говоря ни слова, Джонни прошёл к чёрному ходу и нацепил на себя тяжёлое коромысло.

Джонни с метлой в руке, Джонни, таскающий уголь и дрова. Джонни, идущий по воду, — разумеется, такое зрелище не скоро потеряло свою прелесть в глазах его прежних рабов. Они продолжали кричать в окно:

— Не зевай, Джонни!

— Эй, там, мальчик, не зевай!

Смех. Протяжный свист.

А Джонни молчит.

Неделя сменяла другую. Сентябрь был на исходе, Джонни слонялся по городу целыми днями, и это называлось у него «искать работу». На самом же деле душа его не лежала ни к одному ремеслу, кроме того, которым он привык заниматься.

Сверху вниз взирал он на мыловаров, дубильщиков, канатчиков и им подобных ремесленников. Он решил начать с городских окраин и не искать покуда работы на Хэнкокской пристани и Рыбной улице, где все его знали, все слышали о его несчастье и где, как он опасался, его могли бы взять «из милости».

Мистер Лепэм сказал, чтобы он хорошенько присмотрелся к различным ремёслам, понаблюдал бы мастеров за работой и не спеша решил, какое ремесло ему под силу; затем вежливо обратился бы к избранному им мастеру, объяснил, что одна рука у него неполноценная, и только тогда просился бы к нему на работу. Но Джонни был нетерпелив, порывист и горд. Он перебрал все мастерские, расположенные на пристанях, исходил все улицы: Кукурузный Холм, Апельсиновую улицу, улицу Анны, Портовую площадь, обе Королевские (Короля и Королевы), всюду спрашивая: «Не нужен ли подмастерье?»

Его смышлёный вид и хорошие манеры производили благоприятное впечатление. Так, старый часовщик был готов взять его к себе тут же, в особенности когда узнал, что он два года проработал у мистера Лепэма.

— Но почему же, мой мальчик, мистер Лепэм захотел с тобой расстаться именно теперь, когда ты уже можешь помогать ему по-настоящему?

— Я покалечил себе руку.

— Покажи-ка!

Он не хотел показывать руку, но мастера всякий раз настаивали, и тогда Джонни извлекал её из кармана и каким-то ухарским жестом предлагал всем — хозяину, подмастерьям, уличным разносчикам и благородным заказчицам — полюбоваться ею. После этого он обычно остаток дня бродил по городу, купался в море. Иногда же, стиснув зубы, бросался очертя голову снова наниматься на работу.

Большей частью он даже не брал на себя труд взглянуть на вывеску, висевшую над дверью и указывавшую на ремесло, каким за этой дверью занимались. Ножницы означали портного, золотой барашек — ткача, таз — цирюльника, раскрашенная деревянная книжка-переплётчика, огромный циркуль, раскачивающийся на ветру, — мастера, изготовляющего измерительные приборы. Людей, которые умели читать, становилось с каждым годом всё больше. Но ремесленники предпочитали по старинке пользоваться бессловесными вывесками: было бы обидно потерять клиента только потому, что он неграмотен.

После первого часовщика, который сказал, что он ему не подойдёт, Джонни зашёл ещё к двум и получил от них тот же ответ.

Мясник (его знак — золочёная бычья голова) взял бы его, но Джонни и думать не мог о том, чтобы убивать животных. Он был художник до кончиков ногтей.

Он перестал ходить домой в полдень к обильному семейному обеду. Миссис Лепэм, Медж и Доркас беспрестанно говорили о том, как много он ест и как мало работает. Джонни знал, что миссис Лепэм подыскивает для дедушки партнёра — взрослого мастера. Она даже как-то сказала, глядя в упор на Джонни, что она, конечно, не посмеет новому мастеру предложить ночевать на чердаке, с мальчиками. Нет, нет, ему будет предоставлена «комната смертей и рождений»!

Однажды она пришла и сказала:

— Разве это мыслимо, чтобы дряхлый старик вёл все дела сам? Да ещё с такими помощниками — во всём Бостоне таких негодников не сыщешь! Только и знают, что набивать себе брюхо.

Она как будто уже вступила в переговоры с неким мистером Твиди, только что приехавшим из Балтимора. Он прибыл один, но она всё же хотела убедиться наверное, что он не женат. Ибо само собой разумелось, что партнёр, которого она подыщет для своего свёкра, женится на одной из «бедных сироток». Нельзя отдавать предприятие в чужие руки.

Так что Джонни старался есть как можно меньше и не приходил домой в середине дня. Впрочем, кто-то всегда умудрялся сунуть в карман его куртки, пока она висела на вешалке, кусочек засохшего хлеба, сыру, вяленого мяса или солёной рыбы с маисовой лепёшкой. Он догадывался, что это всё дело рук Циллы, но никогда с ней об этом не заговаривал. Он замкнулся в своём горе и чувствовал себя словно отрезанным от всего мира.