– Не дашь огоньку?

– Дам. – Я предложила ему единственную завалявшуюся спичку с комочком приставшей пыли.

– Спасибо. Ты врач?

– Нет.

– А можешь посмотреть мое запястье?

Я подумала, знает ли он, что мы в психбольнице, а не в приемном отделении.

– Я же сказала, я не врач. По-моему, ты перепутал, здесь есть приемное напротив, на той стороне… прямо…

– Я тебя знаю.

– Да? – спросила я с невольным любопытством.

– Ага. Ты дружила с Джоанной Маринелли.

– Типа того.

Я обхватила себя руками и запрыгала на месте, чтобы согреться, отрывисто затягиваясь сигаретой.

– Ага. Я играл в хоккей с ее братом, то есть с ее братьями. У тебя же есть младшая сестра, да? Она вроде как звезда беговой дорожки в средних классах?

Я кивнула.

– Да, я тебя помню. Ты иногда приходила на матч с Джоанной., и вы сбе…

– Ну ладно, хватит.

Он закурил и потянул себя за ухо, нелепо и красиво улыбнулся мне всеми зубами. Тогда меня озарило кто же это такой.

– А ты… Сол, верно? У тебя теперь такие длинные волосы.

Он кивнул, вроде бы ему было приятно.

– У тебя и папа какой-то знаменитый. Пишет для «Сан». Он писал про ваши хоккейные матчи.

Улыбка сползла с лица Сола Он опустил глаза на свои рваные ковбойские сапоги Теперь уже никто не носит ковбойские сапоги, так чего ж я стою и думаю, что на нем они отлично смотрятся? Что это самые классные сапоги, которые я в жизни видела? И почему, почему у него такой вид, как будто я только что дала ему тычка в живот?

– Извини, я что-то не то ляпнула?

Сол покачал головой и потом, глядя прямо в серое небо, произнес:

– Точно, я сын Саймона Боуэна, – как будто признал свое поражение.

Он протянул руку, и, когда я ее пожала, между нами вдруг проскочила вспышка.

– Соломон, сын Саймона, – сказал он, снова широко улыбаясь.

– Жизель, сестра звезды спорта Холли.

– Жизель, – сказал он, и мое имя заполнило пространство между нами, – любительница хоккея и коктейля «Пурпурный Иисус» в девятом классе.

– Соломон, непобедимый защитник «Солнечной долины».

Я вспомнила, как в первый год в старших классах смотрела, как Сол гоняет по льду, дожидалась конца, чтобы мельком глянуть на него, когда он выходил из раздевалки с прилипшими ко лбу влажными волосами. 0н был один из тех немногих мальчиков этого возраста, которых я могла терпеть, который мне почти нравился. Я вспомнила, как однажды, пока мы с Джоанной ждали ее братьев в мини-вэне, я спросила ее, почему Сол никогда не бывает на танцах и вечеринках. Она сказала что-то вроде: во-первых, Сол по вероисповеданию иудей; во-вторых, он ходит в какую-то хипповую центральную школу, где круглые сутки все сидят и курят травку и изучают буддизм: а в-третьих, не кажется ли мне, что я перепила «Пурпурного Иисуса»

Чего никогда не говорят о любви с первого взгляда, или не любви, а увлечении, или как это вообще называется, – это то, что она приводит в ярость. В ту минуту, когда я стояла на холоде о дверях больницы, у меня появилось желание ударить Соломона в лицо, быстро и жестко. И подавила это желание, подумав, что и так свихнусь, все равно, уйдет он или останется.

– Можно угостить тебя чашкой кофе? – спросил он. У меня ушло несколько секунд на то, чтобы перестроиться.

– Конечно, только как же твое запястье?

– А что запястье? – сказал Сол, суя сломанную руку в карман куртки.

– Разве его не надо показать врачу?

– Оно и так уже сломано.

В кафе я забылась и напополам с Солом слопала три печенья с кусочками шоколада, и мы смеялись, вспоминая хоккей и гостиную в доме Маринелли, желто-коричневую, в стиле семидесятых.

– Я слышал, – говорит он во время паузы, допив остаток черного эспрессо, – что ты то ли попала в больницу, то ли что-то в этом роде.

Моя улыбка вдруг превращается в посмертную маску. Я скалюсь так, что зубам становится больно. И вдруг вспышка: ее лицо в окне, отраженное в нашу сторону. Как я могла ее забыть? Как я могла забыть, что ношу ее с собой повсюду?

Ее лицо забинтовано. Глаза закатились, рот застыл в смехе. Пряди волос, похожие на электроды на лакричных ремешках, опасно разлетелись в стороны: они угрожают приклеиться к голове Сола. Она готовится вонзить в него свои зубы и высосать жидкость из его мозгов.

– Что случилось? – спрашивает он, дотрагиваясь до моей руки. – Извини, мне что, не надо было об этом заговаривать?

– Да нет, ничего, просто… Откуда ты узнал? Что про меня говорят?

«Все знают. Все знают, какая ты безвольная эгоистка».

– Ничего, Жизель, ничего плохого. Ты же знаешь, тут все друг про друга знают. Я услышал от брата Джоанны. Правда, мне очень жаль, я не хотел тебя расстраивать.

«Покажи ему».

«Нет».

– Здорово, что мы с тобой встретились.

Я встаю со стула, вешаю на руку куртку, не спуская глаз с ее отражения. Если я уберусь достаточно быстро, может, она и не запустит в него свои щупальца. Может, она его не отравит.

«Это все ради твоей же пользы. Я не хочу, чтобы тебя любили, только тогда, когда ты красива».

– А еще я слышал, что ты учишься на медицинском факультете, что ты лучше всех закончила курс и все такое, – говорит Сол, протягивая ко мне руку, в его голосе слышится отчаяние.

Я смотрю на его руку, как будто это грязный хвост какого-то зверя, – она на секунду повисает в воздухе между нами, над столом, потом снова падает. Я сжимаю губы и, чувствуя на них жир из печенья, пытаюсь выдавить свою знаменитую улыбку из тех, которыми мы с Солом ослепляли друг друга последние два часа. По всей видимости, улыбка выходит хуже некуда.

– Жизель, прости.

– За что? Ты совершенно ни в чем не виноват. Это ты меня прости. Я…

«Больно. Тебя тошнит. Ты выйдешь из кафе, завернешь за угол в ближайший переулок, и тебя вырвет».

Я всего то съела два печенья, на самом деле даже полтора печенья, ты же видела, это он заставил меня съесть целое. Мне уже лучше. Все нормально. Какое там печенье. Я могу съесть столько печенья, сколько захочу…

– Стадион «Солнечной долины», субботний день, решающий матч. «Рейнджеры» проигрывают «Берлингвиллю» со счетом 3:5. Господи боже, какому-то тухлому «Берлингвиллю». Они атакуют с новой силой. Вот он, маленький еврейчик, он не в лучшей форме после вчерашней бар битвы своего лучшего друга Барни, чуть-чуть перепил сладкого вина, ты понимаешь, что я хочу сказать. И тут этот здоровенный, откормленный на кукурузе арийский форвард подлетает ко мне по линии подачи. Такое впечатление, что каждый раз, как я поправляю шлем, он тут же оказывается у меня под самым носом, готовый накостылять мне по шее, он что-то говорит мне, что я не могу его пропустить. Просто не могу. Ты знаешь, что это было?

– О чем ты говоришь?

Она ретировалась. Ее пугает гортанный голос Сола.

– Мне с трибуны все время махали синие варежки.

– У меня есть синие варежки, – глупо говорю я.

Сол пристально смотрит на меня, он хочет, чтобы я осталась в этом людном кафе, где посетители наталкиваются на нас и бросают сальные взгляды, и девушка за прилавком в заляпанном молоком фартуке кричит, что она бы сделала лучшее в мире аллонже, если бы только ее на минуту оставили в покое. Все останавливается. То есть у меня были синие варежки. Теперь уже нет. Сол кивает, обходит столик и просовывает палец в шлицу моих брюк. Потом притягивает меня к себе. От него пахнет крепким кофе, дымом и мылом. Это такой незначительный жест, но все же бесконечно чувственный, это ощущение его пальца на моем кожаном ремне, когда другой рукой он натягивает куртку мне на плечи.

– Что случилось, синие варежки? Какой-то подлец тебя обидел?

– Что-то в этом роде, – бормочу я, у меня дрожат руки от выпитого кофе и оттого, что он стоит так близко.

«И как ты думаешь, скоро он все узнает? Скоро ты ему покажешь? Покажи ему, какая ты на самом деле».