«Еще рано».

Сегодня я еще не принадлежу земле, я пока еще немного человек. Я не разрозненные конфеты и пирожные, не ободранные кости в изломанной куче на тротуаре, я не принадлежу к городским мертвецам, синяя, с вывернутыми руками, раздробленными в порошок костями, пока рано. Я закатываю глаза, отворачиваясь от эпицентра взрыва, вижу ядерное зарево неба в черной кайме. Облака разошлись, и моя звезда больше не одинока.

Видишь. У нее теперь два друга, они поблескивают над ней, как дорожные метки.

На последнем марше лестницы Сол уже перепрыгивает через две ступеньки, и еще до того, как он успевает добежать, дверь с грохотом распахивается от ветра. Я мчусь за ним, и сначала мы ничего не видим, кроме желтых полосок света в небе и ползущих машин внизу.

И вдруг вот она, она ползет по краю крыши, как гигантский червяк. Сол медленно подходит к ней.

Она показывает себе на грудь и открывает рот, но не издает ни звука.

Сол берет Жизель прямо в ее мокром одеяле. Она обнимает его за плечи, смотрит ему в лицо, но как будто не видит.

– Все кончилось, малыш, – тихо говорит он, гладя ее брови.

Она свешивает ноги с его руки, она готова, чтобы он ее нес, а сверху на нас мягко падает дождь.

Сначала ее подсоединили к капельнице, обработали внешние повреждения – царапины, синяки, простуду от уличного холода, – а потом уж взялись за все остальное. У Жизель пневмония, и это плохо.

Рано утром Сол отвозит меня домой, и мы сидим в его жаркой машине, которую он остановил перед нашим гаражом. Он закуривает, вертит в руках ананасовый освежитель воздуха, купленный в больничном киоске.

У него звонит мобильный, он смотрит на номер и ставит локоть на приоткрытое окно. Он откашливается, как будто собирается что-то сказать, но молчит. Когда я рядом с ним, у меня появляется ощущение какой-то нормальности. И я чувствую, что наконец-то то, что было между нами, как натянутая до предела проволока, навсегда исчезло.

Сол подносит пальцы к губам. Глядя прямо вперед на зеленый гараж, он шепчет:

– Как у нее хватило сил?

– На что?

– Как у нее хватило сил уйти из больницы, пройти половину города и залезть на крышу, да еще в грозу?

Он замолкает, выдыхая дым за окно, и поворачивается ко мне. Я думаю о том, что Жизель могла потратить чудесный день на зубрежку, что она всегда любила горбушку, что я могла смешить ее целый день напролет, если она была с похмелья, и что она всегда выбирала сложный путь и никогда не срезала углов. Потом я вспоминаю, что однажды сказала мне мама:

– Человек может сделать что угодно, если по-настоящему хочет умереть.

«Что, хорошо тебя тут питают?»

Ночью она приходит ко мне в палату, стучит по капельнице, только теперь она испуганная и усталая, у нее нет ни коварства, ни плана.

Я киваю, и она заползает ко мне в кровать.

«Не бойся».

Я ежусь оттого, что она впускает пол одеяло холодный воздух.

«Я тебя не обижу, я только хотела попрощаться, объясниться».

Я хочу улыбнуться, сжимаю губы, но они снова начинают кровоточить.

«Хорошо. Потому что я не такая плохая. Жизель, они пытаются все свалить на меня».

Это первый раз, когда она называет меня по имени, когда хочет переманить на свою сторону. Она показывает большими пальцами за спину, там мир, полный взаимных обвинений, кровожадности и несправедливости. Большой окружающий мир. Мир, к которому наконец-то меня тянет.

«Я знаю, я никогда и не говорила, что ты плохая».

Я прокашливаюсь, и как будто нож вспарывает мои легкие и вонзается в горло.

Она пытается улыбнуться опухшим багровым лицом, но морщится.

«Я думала, ты хочешь выбраться отсюда».

«Хотела».

Я приподнимаюсь на одном локте, чтобы вдохнуть воздуха, по-моему, у нас на кровати кончился воздух. Вдруг что-то так ударяет мне в голову, как никогда в жизни, все растворяется – клетки распадаются, словно мелкие обломки раздробленной кости. Я вижу проколотые артерии с брызгами выплескивающейся крови; шрам разрывается и кружится.

Я вижу, как две моих звезды взрываются, словно искусственные спутники, и падают. Они медленно опускаются, погружаясь в горелое ядро Земли. Кошмарная изнанка вывернута наружу, раскрыта: части тела взрываются, плоть перемешивается, хрустит от столкновения кости с костью. Когда я поднимаю глаза, небо наполнено ярко-голубыми перикардами, пронзенными огнем. Когда я опускаю глаза, я вижу мои вырванные органы.

«Вот на что это похоже…»

Львиное сердце взрывается. Энтропия наоборот. Все смешано, чувства перепутаны, безграничная синестезия. Минимум образов: я вижу ее голос, свет на стене, потом крики сливаются в одно колоссальное единое скачущее сердцебиение, крохотные взрывы, слышные из космоса.

«Когда умираешь».

Я заканчиваю ее фразу, зная, что никогда не избавлюсь от нее, что всегда буду заканчивать ее мысли.

«И я ничего не знаю, кроме того, что…»

Я больше никого не люблю.

Все тут: Сол, мама, Клайв и Агнес, не вынимающая сигареты изо рта. И мистер Сэлери тут. Когда я смотрю вверх, я вижу папу на месте Сола, он стоит рядом с мамой. Она чуть прислоняется к нему, он держит ее под руку, и дрожит в своей тонкой фланелевой пижаме, и наклоняет голову к ней.

И Жизель тоже здесь, на ней большая черная шляпа, закрывающая се от солнца, и розовое платье в горошек, которого я никогда раньше не видела.

Я смотрю на нее все время, пока держусь позади. Она подмигивает, знаками подбадривает меня, на ней черные круженные перчатки, а когда я смотрю на детского размера гробик и снопа на нее, вдруг ее нет. Потом я ухожу от них.

Я спотыкаюсь и своих черных туфлях-лодочках на влажной земле, тогда я сбрасываю их и закидываю в кусты. Я бегу, все больше разрывая разрез на шикарном черном платье Жизель, наконец, ноги бегут свободно, перепачканные в коричневой земле и траве.

Я бегу по могилам и колючкам, цветам и праху, «Любимый сын… 1968–1981… любимый сукин сын», пока мои ступни не покрываются кровью и перегноем. Тогда я отталкиваюсь ими все сильнее, сильнее, преодолевая невозможные расстояния между кустарником. Я наталкиваюсь на деревья, надгробия, как шарик в кладбищенской игре. Я отскакиваю от смерти, от камней, от дерева, солнце у меня во рту. Боль обжигает мне дыхание, смеется, у меня огромные бедра, они горят. Я стремлюсь к тротуару, к упорядоченной дороге живых.

Потом я падаю и качусь по холму, заставленному серыми ангелами. Теперь я слышу за спиной глухой звук шагов, ботинок, пытающихся меня догнать. Я слышу их поступь, но они не могут меня догнать, потому что я рвусь, лечу, прыгаю через кресты, как через препятствия на беговой дорожке, приземляюсь на свежие могилы, подхватываю платье и рву его о сучья.

Наверно, при этом я еще и кричу, хотя мой голос, как ветер, быстрее звука. И все-таки я слышу те шаги за моей спиной, но делаю финт. Я обманываю их, сотни этих шагов, они отстают за громовым раскатом. И если я не сбавлю темп, они меня никогда не догонят.

Я бегу слишком быстро, во мне слишком много крови. У меня открылось второе дыхание.