«Господи, я не знаю тебя, разве что в таких чувствах, какие бывают во сне. Дорогой Господи, я стараюсь молиться, но всегда отвлекаюсь. Дорогой Господи, пожалуйста, помоги нам, пусть мы останемся вместе, втроем, – думаю я, мысленно падая с Жизель в кучу красно-коричневых листьев. – Господи, надо ли мне рассказа ей о том, что я видела Сола? О том, что он сказал?»

Священник говорит о том месте в Библии, где Иисус выгнал всех, кто осквернял храм, и что музыкальный канал и телевидение – это что-то вроде тех торговцем в доме Божием. Я открываю глаза, вижу, как Жизель сгорбилась на скамье с открытым ртом. Сегодня она кажется худенькой, слишком худенькой, чтобы держать свое длинное тело в синем платье. Жизель кутается в плащ, в церкви влажно. Я встречаюсь глазами с мамой. «Ей хуже», – передает ее встревоженный взгляд. Я обещаю себе завтра сходить с Жизель в парк на пикник. Глаза Жизель бродят но остановкам Христа на крестном пути – они ей нравятся больше всего в церкви. Она смотрит, как падает Иисус. Бедный старина Иисус, он тащит крест, падает, и все одновременно стараются с ним говорить. Потом Жизель раньше времени становится на колени и сжимает руки, словно какая-то набожная девочка: ее второе любимое дело в церкви – притворяться набожной.

Я пытаюсь вернуться к молитве и закрываю глаза. Видишь, вот так всегда, я теряюсь, я слишком теряюсь в мире, чтобы сосредоточиться на вере, слишком увлекаюсь тем, что начинаю пересчитывать ребра Христа или ребра Жизель, или волнуюсь из-за того, что у меня порвутся шнурки перед пятничной игрой.

«Дорогой Господи, прости мою леность. Дорогой Господи, я не могу сейчас говорить, потому что Жизель опять тыкает в меня острым мизинцем и смеется в кулак».

По ночам, когда Жизель не может заснуть, она заходит ко мне в комнату. В последнее время она старалась разузнать у меня о папе, как будто я знаю что-то, чего не знает она, хотя она была намного старше, когда он умер. Она достает из моего шкафа разные вещи: свинью-копилку, спортивный носок, шариковую ручку с эмблемой школы Святого Себастьяна – летящим орлом. Она раздумывает над каждым предметом и вертит его в руке, а потом кладет на место.

Она садится ко мне на кровать и чуть-чуть раскрывает шторы, чтобы выглянуть наружу. Потом берет холодными руками мои щиколотки и мягко их массирует.

Когда уже поздно и я наполовину в лоне сна, готовая распрощаться с днем. почему, почему ее вдруг обуревают вопросы? Она хочет, чтобы я ей ответила.

– Объясни.

– Что? – Я ворочаюсь, притворяясь сонной.

– Почему ты видишь папу, а я нет?

– Не могу, – бормочу я.

– Это потому, что он тебя любит больше, да? – Она трясет меня за руку. Потом прячет лицо в ладонях и говорит: – Мне постоянно снится, как он пытается что-то со мной сделать. Он привязывает меня к больничной койке со всякими проводами и прикрепляет ко мне какой-то аппарат, как будто хочет ударить током. Как будто хочет…

Она широко раскрывает глаза и замолкает.

– Никто не хочет тебя убить, глупая, это же сон, – говорю я.

«Никто. Кроме тебя самой».

– Я не говорила, что он хочет меня убить, – медленно произносит она, поворачиваясь ко мне лицом.

– Я знаю, просто, ну, ты так сказала, как будто это думаешь.

– Холли, он же никогда не сделает мне ничего плохого, да?

– Да, – говорю я, обнимая ее усталое тело в бледнеющих тенях комнаты. – Никогда.

Что-то ужасное творится с моим животом. Другого слова не подберу. Он как животное, которое слишком долго били. Простыни намокают, спазмы до самой шеи. Боль резкая, горячая, отупляющая, загорается в середине матки. Кровь вытекает из меня волнами, будто несвязанными лентами.

«В этом месте…»

Тсс, говорю я. В кои-то веки я становлюсь сильной. Боль пульсирует, и я чувствую, как поднимаюсь.

«В этом месте все говорят «Я тебя люблю» и притворяются, что это правда».

Каждый день я вижу, как ее остов сотрясается при виде еды, и голубые вены пускают корни у нее на лице. Я смотрю, как она увядает. Вижу, как ее глаза темнеют.

Рано утром мама готовит для Жизель поднос с завтраком. Она ставит на него большую тарелку с яичницей, помидоры, сыр, лжем, хлеб, йогурт и дымящуюся чашку кофе с бренди и сливками. Она подмешивает в йогурт сметану, чтобы он стал пожирнее, и добавляет лишнюю порцию масла на каждый ломтик хлеба, чтобы украдкой, где это возможно, пропихнуть побольше калорий; она дошла до того, что стала обманывать Жизель подобным образом. Я молча наблюдаю за ней, ем кусок сыра, и, когда я беру поднос у нее из рук, она говорит:

– Нет, я сама.

– Мам, пожалуйста, давай я с ней поговорю.

Мамины руки цепляются за поднос, а потом отпускают. Крупная слеза вытекает из ее когда-то золотисто-карих глаз, и она поворачивается спиной к раковине.

Жизель сидит в постели, она кажется особенно бледной под своим легким загаром, как будто всю ночь не спала. Я сажусь рядом с ней и заплетаю ее дреды. Она стонет и ковыряется в яичнице, и я уговариваю ее глотнуть кофе и съесть немного мешанины из йогурта со сметаной и пару ложек джема, но потом сдаюсь.

Я переворачиваю ее, сажусь ей на спину, надавливаю руками на позвоночник и начинаю мягко ее массировать.

– Жизель, тебя любит столько людей, почему же ты не можешь полюбить себя хоть немножко?

Я закрываю глаза и начинаю растирать ее шею, но потом чувствую что-то мокрое и смотрю на постель и вижу, что все простыни промокли от крови шоколадного цвета, одеяло у талии Жизель все вымокло в крови насквозь.

– Черт, Жизель.

Я соскакиваю с нее и бегу к двери, моя пижама в ее темной крови.

– Звони в «Скорую», – говорит она, даже не поднимая головы, чтобы посмотреть мне вслед.

Устроив Жизель на заднем сиденье машины, я сажусь впереди и бросаю украдкой взгляды на маму, думая в первый раз, что она кажется постаревшей. У мамы дрожат руки, когда она кладет их на руль. У нее резко обозначились морщины у глаз и губ, волосы вялые и седые, а раньше были золотисто-каштановые и густые. Я вспоминаю красивую фотографию моих родителей, которую нашла в старой тетради в сумке Жизель, она случайно выпала (я клянусь), когда я разбирала ее вещи для стирки. «Весла и Томас. Канада», – написано на обороте правильным почерком моей мамы с наклоном вправо. Там еще были всякие письма и пожелтевшие документы официального вида на чужом языке. Я засунула их в белую наволочку. Я принесу ее Жизель потом, может быть, если она попросит, или, может быть, сохраню фотографию для себя.

Кажется, снимок сделан у Ниагарского водопада. На папе длинное коричневое пальто, волосы коротко пострижены в стиле пятидесятых, хотя уже семидесятые. «Папа, как так получается, что ты всегда отстаешь на десятилетия и при этом тебе все-таки удается выглядеть так хорошо?» На маме красно-черное платье в горошек с большим поясом, и он поддерживает ее большой живот. Новые иммигранты, счастливые и усталые, и еще чуть-чуть гордые.

«Жизель, мы назовем ее Жизель, в честь ничьей матери».

«А если будет мальчик?»

«Я знаю, что будет девочка».

Позади белым туманом поднимается водопад; мама с папой щурятся от брызг и солнца. Они вместе опираются на парапет, она усталая и поразительно красивая, с экзотическими тяжелыми веками. Я смотрю на Томаса на этом снимке, и у меня возникает чувство, как будто я выпила слишком много воды и она застревает где-то в трубах моего живота. Это ничто, или почти ничто, пустота за его глазами, несмотря на их счастье. Ничто.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Жизель на заднем сиденье, она открывает глаза и видит, как кровь расцветает на лоскутном одеяле. Ее зрачки расширяются, они кажутся такими огромными на ее маленьком белом лице. Потом я вспоминаю, что Жизель одна из тех людей, которые никак не могут дождаться конца, даже если им весело. Например, на концерте или во время поездки на природу. Я боюсь, что она просто прорвется сквозь свою жизнь, не получив удовольствия ни от чего, кроме боли. И все же мучение Жизель ужасно и прекрасно, как испачканные белые платья из хлопка.