Она вытягивает свое длинное туловище и хватается за верхнюю планку дверного косяка. Я пересчитываю ее ребра.

– Так ты сделаешь?

– Я тебе покажу как. Сейчас же давай неси учебники.

Холли раздраженно выдыхает.

– А Сол?

– Сол ничего не понимает в математике. Холли, ты чего?

– Что – чего? Я не собираюсь становиться ни врачом, ни бухгалтером, так что какая мне разница. – Теперь она сжимает зубы до скрипа.

– Но есть же какие-то базовые вещи, которые ты должна знать, а ты не знаешь. Ты даже не сможешь закончить старшие классы, когда будет надо.

– Ты хорошо училась по математике?

– Не очень.

– Ну и что?

– Что – ну и что?

– Встань, – говорит она и тянет меня за руку.

– Отстань, – говорю я, пытаясь вывернуться.

– Встань и посмотри на меня.

Я встаю, пытаясь так выпрямить спину, чтобы быть одного роста с Холли.

– Посмотри на меня.

– Я смотрю.

– Посмотри сюда, на это.

Холли сует руку в волосы и вынимает слуховой аппарат. Она швыряет его на мой стол. Потом она смахивает все вещи со стола на пол. Я начинаю опасаться, что она сейчас попытается швырнуть меня в другой конец комнаты или ударить, поэтому я начинаю пятиться, но вместо этого она просто стоит и кричит:

– Я не могу ходить в школу, Жизель, не могу. Я почти не слышу учителей. Я могу читать и писать сама по себе, но я не могу учиться, ты понимаешь? Ты можешь понять, что это такое? – кричит она чуть громче, чем нужно, без слухового аппарата.

Он стал частью ее, он буквально врос в ее голову. Маленький, похожий на ракушку, бежево-коричневый, грязный от старости и износа. Он вызывает мурашки гадливости, он похож на то, что он есть: расплющенный орган, которого не хватает в теле, и его приделали снаружи, и по прозрачным проводкам доставляются звукослова.

Сощуренные глаза Холли смотрят на меня, ее рот приоткрыт, она похожа на себя маленькую. Вдруг я переношусь в прошлое.

Стоит поздний вечер, и сколько подушек я бы ни наваливала на голову, я все равно слышу, как плачет отец, сквозь тонкие стены нашего пригородного дома. Нет ничего хуже, чем слышать, как плачет взрослый мужчина, думаю я в сноси двенадцати летней голове. В тот день Холли наконец-то отвезли к специалисту, который диагностировал у нее пониженный слух и некоторое отставание в учебе. И сколько бы раз наша мама ни повторяла: «Это не важно, Томас, разве ты не видишь, что она чудо?» – он не слушает и плачет.

Когда Холли не может спать с мамон и папой, как тогда, она спит со мной, раскинувшись во всю ширину моей односпальной кровати, се длинные волосы лезут ко мне в рот, но она не слышит его рыданий.

«Замолчи. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, перестань».

И не важно, сколько рисунков с нашей счастливой семьей она приносит домой из детского сада, не важно, сколько корон из золотой фольги с буквой Т она делает для него, не важно, сколько бесконечных часов я провожу, уча Холли правильно держать язык, чтобы выговаривать гласные, наполняя ее голову числами и названиями животных и цветов, разочарование продолжает скапливаться в морщинах его лба и старит его длинное, красивое лицо.

Однажды, после нескольких месяцев постоянных приставаний и уловок с моей стороны и такого количества конфет, что у Холли почернела половина ее молочных зубов, все мучения в конце концов окупились. Свершилось чудо: Холли научилась читать через шесть месяцев после того, как ее взяли в старшую группу детского сада, – почти на целый год раньше остальных ее копающихся в грязи ровесников, а я тем временем перескочила через класс; я стала таким не полетам развитым ребенком, что учителя не желают терпеть меня в своем классе.

«Видишь, папа, доктор-то ошибся».

Мы в гостиной, мои руки лежат на плечах Холли. Я подталкиваю ее вперед, чтобы она прочитала ему короткий абзац из детской книги о том, что даже у пауков бывают неудачные дни, и, когда она заканчивает, он раскрывает объятия, И она ползет к нему. Он тычется носом в пластиковую штуку у нее за ухом, потом склоняется над ней всем телом. Я переминаюсь с ноги на ногу на грязном деревянном полу, чувствуя себя не в своей тарелке.

Он поднимает глаза, оглядывает мое жирное и круглое предподростковое лицо, смотрит на соски, торчащие из-под застиранной футболки с Микки-Маусом, на мои крепкие руки. Он устремляет взгляд на мои толстые икры: результат поездок по пригоркам на велосипеде со сломанными передачами, цена широкой кости. Мое коренастое тельце на промежуточной стадии все еще ждет, когда проявятся легендарные гены Васко, которые в любой момент могут вытянуть сбитую массу мускулов и жира и превратить меня в длинную и стройную, как все остальные. Я гордо улыбаюсь ему, ожидая похвал за свое терпение и преданность, которые должны дождем пролиться на меня. Жду.

И тогда он делает нечто ужасное. Он протягивает руку и сжимает мою толстую ногу, щиплет жир над коленкой. Видимо, это был шутливый жест, я не знаю. И тогда я тоже делаю нечто ужасное. Я наклоняюсь и говорю ему прямо в лицо: «Ты сволочь». Я поворачиваюсь на пятках и выбегаю в дверь, прежде чем он успевает поймать меня и избить до полусмерти. Так как будто мы еще в старой стране, где детей можно тыкать, щипать и бить, как домашний скот.

Он умирает три недели спустя, и мама берет отпуск на работе, чтобы сидеть дома, как зомби. Холли переводят в продвинутую группу по чтению, и она дважды в неделю ходит на уроки речи и пишет хокку о лягушках и небесах.

А я вырастаю на девять сантиметров через месяц после смерти Томаса.

Холли снова вставляет в ухо слуховой аппарат и молча ложится на мою кровать, поглаживает мягкую фланелевую простыню, а я складываю книги на стол.

– Извини, что покидала все на пол.

Глаза Холли стекленеют. Вдруг она кажется очень усталой.

– Слушай, мы что-нибудь придумаем. Я попрошу маму, чтобы она взяла тебе репетитора, пойдем опять проверим твои уши. Но знаешь что. Холли, ты уж не злись на меня, но дело не в слухе.

– Почему это?

Я делаю строгое лицо.

– Потому что, ленивица, получаешь отличные баллы по английскому, и только на уроке математики чудесным образом у тебя садятся батарейки.

Холли бросает в меня подушкой.

– Разве я не права?

– Нет! – Она глядит на меня сквозь простыню.

– Я тебе не верю.

– Слушай, мне на самом деле наплевать. Я просто не хочу, чтобы все сходили с ума, если я завалю математику, и все.

– Никто ничего не завалит. Ты хочешь ходить в летнюю школу?

Холли издает такой звук, как будто ее рвет.

– Ладно, тогда включай свой аппарат.

Я молчу секунду, хочу задать ей другой вопрос, но тут она свешивается с кровати, ставит одну ладонь на пол и спрашивает:

– Она тебе рассказала? Про то, как из-за нее его выкинули из дома?

Я выгибаю спину, подползаю к ней, наполовину стягиваю с кровати и поднимаю к своему лицу, но ее глаза снова ускользают от моих.

– Так ты знаешь, мама тебе уже рассказывала? Холли качает головой, закрывает веки.

– От мамы я никогда ничего такого не слышала, мне папа рассказал.

– Папа?

– Ага. Он мне все рассказывает, – говорит она с полузакрытыми глазами.

– А, ну да, я и забыла, что ты с призраками разговариваешь.

– Только с одним.

– И что ты думаешь, кого она любила сильнее?

– Папу, – говорит Холли, не задумываясь ни на секунду.

– Папу? Почему папу?

– А почему не папу?

Холли ложится спиной на кровать и отворачивается, обводя пальцами цветочный рисунок на обоях. Прежде чем она уснет, я должна снова вынуть ее слуховой аппарат, чтобы осмотреть ухо. Она прикладывает руку чашкой к правой стороне головы, и я бросаю книги на пол.

– Это ты слышала?

– Ну, вроде да.

– В каком смысле «вроде»?

– Я почувствовала ногами.

– Ногами?

– Ну да, вибрацию.