— Ни фига себе, — вырвалось у него.

Он даже забыл про игру.

Ну и ладно; в конце-то концов, самое главное — это твои родные. Вот сестра: сейчас она тебе покажет свою комнату в общежитии. Вот мать: пытается совладать с нервами. Вот отец: сейчас он во власти заблуждений, но потом надо будет его просветить — придется взвалить на себя и этот груз. Начинаешь себя убеждать: не зацикливайся на чернухе. Иначе просто рухнешь оземь средь бела дня, на погляденье этим красавчикам, в том самом месте, где, по слухам, Марси давала всем.

Домой мы возвращались уже вчетвером. На этот раз я ехала с отцом. Теперь-то мне ясно: по дороге мать наверняка рассказала сестре все, что знала сама; они собирались с духом, готовясь к предстоящим испытаниям.

Мэри внесла в дом самое необходимое и поднялась к себе в спальню, чтобы распаковать вещи. Предполагалось, что мы перекусим без затей, «чем Бог послал», как выражалась мама, после чего отец удалится к себе в кабинет поработать, а мне представится возможность побыть с сестрой.

Но когда мама позвала Мэри к столу, та не ответила. Мать позвала снова. У нас в семье не считалось зазорным кричать через весь дом. Даже орать из гостиной несколько раз кряду — и то было в порядке вещей. Но тут мама не выдержала и отправилась наверх, однако через пару минут вернулась ни с чем.

— Мэри заперлась в ванной, — сообщила она.

— С чего бы это? — не понял отец.

Он нарезал толстыми кусками деликатесный сыр и тайком скармливал собаке.

— Она переживает, Бад, — объяснила мама.

— Все переживают, — заметила я. — Это не повод нарушать компанию, правда?

— Элис, думаю, тебе имеет смысл к ней подняться.

В другой раз я бы заартачилась, но сейчас даже не возражала. Картина знакомая: Мэри, как всегда, переживает, и мама, как всегда, просит меня с ней побеседовать. Я, постучавшись, вхожу, присаживаюсь на краешек кровати, а сестра и бровью не ведет. Значит, пора — как я это называю — «делать оживляж». Мало-помалу я ее расшевелю, и она соизволит спуститься к ужину или, по крайней мере, начнет хохотать над неприличными анекдотами, которые у меня специально припасены для таких случаев.

Впрочем, в тот день, по моему убеждению, ей нужно было просто видеть меня рядом. Не потому, что мать поручила мне «оживляж». А потому, что именно из-за меня сестра заперлась в ванной и отказывалась выходить.

Поднявшись по ступенькам, я осторожно постучала в дверь ванной.

— Мэри?

Ответа не последовало.

— Мэри. — Второй заход. — Это я. Открой.

— Уйди. — Судя по голосу, она плакала.

— Послушай, — сказала я, — не глупи. Я умираю — хочу писать. Если не откроешь, у тебя в спальне будет лужа.

Наступила тишина, потом щелкнул дверной замок.

Я распахнула дверь.

У нас с сестрой была типичная «девичья ванная». При строительстве дома этот санузел отделали в розовых тонах. Представляю, как бы чувствовали себя в такой обстановке мальчишки, если даже мы с Мэри возненавидели розовый цвет. Умывальник — розовый. Кафель — розовый. Ванна — розовая. Стены — розовые. Глазу не на чем отдохнуть.

Мэри вжалась в простенок между раковиной и унитазом, как можно дальше от меня.

— Эй, — окликнула я. — Что за дела?

Мне хотелось ее обнять; хотелось, чтобы и она обняла меня.

— Не сердись, — проговорила сестра. — У тебя такая сила воли. Даже не знаю, как себя вести.

— Мэри, — выдавила я. — Если бы ты знала, как мне паршиво.

— Не представляю, как ты еще держишься. — Она подняла мокрое от слез лицо.

— Все тип-топ, — попыталась я приободрить сестру. — Все будет тип-топ.

Она по-прежнему уклонялась от прикосновений и, как птица в клетке, пугливо металась между пластиковой занавеской и вешалкой для полотенец. Я сказала, что собираюсь заморить червячка и советую ей сделать то же самое, а потом вышла, прикрыв за собой дверь.

Из нас двоих моя сестра всегда считалась более тонкой натурой. В детстве нас с ней водили в летнюю группу при Христианском союзе молодежи; в последний день сезона там выдавали наградные значки. Чтобы никого не обидеть, воспитатели придумали различные номинации. Мне, например, достался значок с изображением палитры и кистей — символ искусств и ремесел. Мою сестру отметили за примерное поведение, как самого тихого ребенка. К ее значку была приклеена серая фетровая мышка, которую воспитатели сделали вручную. Сестра увидела в этом особый смысл и впоследствии научилась заканчивать росчерк своей подписи маленькой мышкой.

Как только я вошла в столовую, отец с матерью начали спрашивать, что же такое с Мэри. Я ответила, что она, вероятно, скоро спустится.

— Ну что ж, Элис, — сказал отец, — если такому суждено было случиться с одной из вас, хорошо, что это оказалась ты, а не твоя сестра.

— Опомнись, Бад! — ужаснулась мама.

— Я всего лишь хотел сказать, что из них двоих…

— Все нормально, папа, — перебила я, положив руку ему на локоть.

— Вот видишь, Джейн, — приободрился отец.

Мама считала, что на первых порах мы все должны ставить во главу угла семью или хотя бы идею семьи. Для четырех человек, живущих каждый своей жизнью, задача оказалась не из легких. Однако тем летом я пересмотрела в компании своей семьи больше скучных телепередач, нежели за все годы до и после.

Время ужина стало священным. Мама, у которой по всей кухне развешаны многозначительные девизы на тему «кухарки здесь нет», теперь готовила еду каждый вечер. Помню, как сестра изо всех сил сдерживалась, чтобы не высказаться про папино «чавканье». Каждый старался проявлять свои лучшие качества. Трудно представить, что творилось в мыслях у моих близких. Наверное, и сестра, и родители вконец извелись. Интересно, неужели они купились на мою маску сильной личности? Или только делали вид?

Поначалу я ходила исключительно в ночных сорочках. В ночных сорочках фирмы «Занз», которые покупали для меня родители. Очевидно, мама, посылая отца за продуктами, напоминала ему зайти в магазин белья и купить мне новую ночнушку. Это разумное излишество создавало у нас иллюзию богатства.

То есть все выходили к столу в нормальной летней одежде, а я восседала на своем стуле в длинной белой ночной рубашке.

Сейчас уже не помню, с чего все началось, но, едва возникнув, эта тема вышла на первый план в наших разговорах.

Речь зашла об оружии насильника. Возможно, я сама упомянула, что полицейские нашли мои очки и его нож практически в одном месте, возле вымощенной кирпичом дорожки.

— Ты хочешь сказать, в тоннеле при нем не было ножа? — спросил отец.

— Ну да, — подтвердила я.

— Не понял.

— Что здесь понимать, Бад? — вмешалась в разговор мама.

После двадцати лет супружества она, видимо, понимала, к чему он клонит. Может быть, с глазу на глаз ей уже приходилось защищать меня от его подозрений.

— Как же он умудрился тебя изнасиловать, если у него не было ножа?

Наши застольные беседы нередко перерастали в бурные споры независимо от важности предмета. Самые горячие дискуссии возникали из-за орфографии трудных слов и толкования значений. Нередко кто-нибудь из нас притаскивал в столовую неподъемный том Оксфордского словаря — хоть за праздничным обедом, хоть в присутствии гостей. Кстати, наш беспородный кобелек — помесь пуделя с дворняжкой — получил кличку Уэбстер, в честь более компактного лексикографического издания. Но в тот раз семейный спор обозначил границу между мужским и женским составами: с одной стороны женская команда — мама и сестра, с другой — отец.

У меня закралась мысль, что мы с отцом больше не сможем быть заодно, если его сейчас заклюют. Грудью встав на мою защиту, мама с сестрой кричали, чтобы он угомонился, но я сказала, обращаясь к ним обеим, что хочу сама во всем разобраться. По моему настоянию мы с папой пошли на второй этаж, чтобы поговорить без помех. Мать с сестрой были так на него злы, что даже покраснели. А папа стал похожим на ребенка, который возомнил, что знает правила, и сел играть со взрослыми, да струхнул, когда его щелкнули по носу.