Не одного коня загнал за эти дни Тагир, стараясь все предусмотреть, всюду распорядиться.
А главному строителю было о чем подумать, о чем побеспокоиться. Не мало огорчений доставил один только вездесущий Давлет. Он уже и тут преуспел. Ему не давала покоя трибуна, обитая красной материей: не было сомнений, что отсюда, именно с этой трибуны произнесут речи. Давлет вспомнил воздвигнутый им в Шхальмивоко помост, с которого и он когда-то произносил речи. До сих пор в летописях аула сохранилось воспоминание о башне Давлета.
Удивительно ли, что Давлет теперь мечтал получить право взойти на трибуну хотя бы после Тагира и Шрукова и во что бы то ни стало прославиться.
Пока что Давлет успел поссорить между собой семейства новоселов. Он сразу обратил внимание на то, что в некоторых домах дверные ручки обыкновенные, железные, тогда как в других сделаны из стекла. Как пройти мимо?
Непорядок! Нечестность! Несправедливость! Почему одним стекло, а другим железо? И вот он начал разжигать чувство самолюбия у обойденных новоселов и дал понять, что только его речь, произнесенная с трибуны, может исправить несправедливость.
Не перечислить всех причин — и серьезных, и смехотворных, — по которым Тагир в последние дни перед вселением в новые дома не имел отбоя от жалобщиков. И он понимал, что жалобщики не успокоятся, того и гляди, испортят праздник: старик Хапов будет жаловаться Иналу, а то и самому Степану Ильичу, человеку из Москвы, на то, что его сын хочет записаться в колхоз вопреки желанию родителей, а семья лишенцев Зензеновых, прослышав, что в ауле Гедуко с Локмана Архарова снято звание лишенца, требует для себя того же. И как это сделать, если Зензеновы объявлены рвачами и лишенцами за то, что требуют за свою дочь калым больший, чем в свое время они отдали, когда женили сына.
Так или иначе, всех нужно успокоить, предусмотреть всякую мелочь. Выдержит ли помост, сколоченный для хора? Твердо ли заучили девушки слова новой песни, сочиненной самим Тагиром на свадебный мотив кафы Инала? Беспокоило и пустое место, оставшееся незакрашенным на красивой арке после слов «Бурунский агрогород». Дальше предполагались слова «имени Инала Маремканова», но, как известно, Инал не только запретил писать их, он не позволил Тагиру закончить речь на партийной чистке во славу головного журавля, разжигателя идейного костра. А ведь Тагир не меньше Давлета мечтал о радости произнести свою речь с трибуны агрогорода.
Никто лучше Казгирея не умел разобраться в людских досадах и обидах, нуждах и фантазиях и посоветовать другому, и это сейчас осознали с особенной силой многие, не только Тагир. Это понял и Инал. Ему тоже было нелегко разобраться в жалобах, хотя он, как никто другой, знал, кто чем здесь дышит, в какую сторону смотрит конфорка плиты в каждом новом доме.
Инал чувствовал даже некоторую неуверенность и неподготовленность к предстоящему выступлению. Как держаться, о чем говорить? Он понимал, что все находятся под впечатлением смерти и похорон Матханова. Ему уже докладывали, о чем толкуют в народе, а если и не все знал, то легко представлял себе, что говорят его недоброжелатели и враги. Мало ли было таких разговоров по поводу его свадьбы? Мало ли было толков еще в те дни, когда Матханов был в больнице под следствием? И в этом состоянии некоторой растерянности (не будь здесь Коломейцева, он, конечно, чувствовал бы себя свободней и уверенней) Инал испытывал вместе с тем и удовольствие от того, что Степан Ильич рядом с ним. Что и говорить, ему уже пришлось выслушать от Коломейцева немало горьких истин, и все-таки его радовало присутствие Коломейцева, как ученика может радовать привязанность учителя.
Вдвоем после того, как разошлась толпа, они долго шагали вдоль кладбищенской ограды и о многом успели переговорить. Решено было немедленно же записать на вдову Матханова остатки старого дома в Прямой Пади с усадебным участком, а сирот зачислить в интернат на государственный счет до их совершеннолетия.
Но эти решения принять было нетрудно, Инала беспокоило другое. Не давало ему покоя неожиданное осуждение тех мероприятий, которые, он рассчитывал, должны бы получить одобрение вышестоящих инстанций. Вот он выполнил пятилетний план коллективизации за полтора года (по крайней мере, Иналу казалось, что он выполнил этот план), а Степан Ильич говорит, что это за бегание вперед, насилие, вред. Он собирался открыть в агрогороде коммуну, а Степан Ильич говорит, это головокружение, зазнайство, самомнение. Дескать, не тут главное звено, за которое надо ухватиться, чтобы вытащить всю цепь. Он берет середняка за бока именно с целью, чтобы середняк не взял сторону кулака, а взял сторону бедняка и пошел в артель, а Степан Ильич утверждает, что это дискредитация смысла коллективизации, искривление партийной линии, приводящее к усилению врага. А закрытие мечетей? И тут Степан Ильич находит только голое администрирование. «Подумаешь, — говорил Степан Ильич, — какая революционность! Видно, ты плохо прочитал статью Сталина «Головокружение от успехов», плохо усвоил другие его выступления, в которых он осмеивает руководителей, начинающих коллективизацию с того, что снимают колокола с церковных колоколен. Плохо знаешь Постановление ЦК, ставшее теперь уже знаменитым, от пятнадцатого марта этого года, из которого видно, что именно по воле ЦК Сталин указывает на ошибки, требует разумного отношения к делу. А то в самом деле только и слышишь: «Мы все можем, нам все нипочем!»
— Один такой же командир, как ты, — говорил Коломейцев (и этот упрек был особенно неприятен Иналу), — хотел «командовать социалистическим боем, не покидая постов», устанавливал разные должности специальных командиров и по учету, и по наблюдению для того, чтобы «занять в артели командные высоты», а в результате разложил весь колхоз, погубил идею...
Вот на что указывал Степан Ильич и напоминал при этом Иналу, что почти все примеры приведены им именно из работ Сталина, на которые так любит ссылаться Инал. «Но не думай, — замечал Коломейцев, — что если даже ты выучишь наизусть выступления Сталина, этого будет достаточно. Нужно хорошо знать жизнь, широко понимать ее, широко и бескорыстно служить делу революции...»
Это больше всего беспокоило Инала. Такое замечание казалось ему несправедливым. Если еще можно его обвинить в «головокружении от успехов», то можно ли отказывать ему в бескорыстном стремлении освободить Кабарду от религиозных и шариатских предрассудков? Он деликатно напоминал Коломейцеву о другом известном Постановлении ЦК партии по вопросу о свободе вероисповеданий.
— Ты же вспомни, — говорил Инал Степану Ильичу, — в том документе речь идет о церквах, но о мечетях там ничего не сказано.
На эти слова Степан Ильич только усмехнулся.
— Вот как, — проговорил он. — Теперь больше, чем когда бы то ни было, я вижу, что тебе надо учиться. Иное наступает время, и революции теперь нужна не только энергия, которой у тебя так много. Это признавал и Казгирей. — Степану Ильичу вспомнилось письмо Матханова, он помолчал и продолжал задумчиво: — Теперь нужна еще и мысль. Нужна, как никогда. О, как нужна! Вступаем в сложное время. Все мы везде и всегда должны думать — и в этом опять-таки был прав Казгирей... Подумать только, нет Казгирея... Астемир хорошо сказал: разбойная пуля вырвала живое мясо...
— Эта пуля предназначалась мне, — мрачно и как бы в свое оправдание проговорил Инал.
— Эта пуля могла поразить любого из нас, — отвечал Коломейцев. — Она будет грозить нам до тех пор, покуда агрогорода не станут всеобщим достоянием, и все дело в том, как достичь этого всерьез... Вот ты спрашиваешь: о чем завтра говорить? Об этом и говори. Нужно, чтобы люди поняли, что и мы не удовлетворяемся одним агрогородом. Ты называешь его книгой. Пусть так. Но твоя книга раскрыта для немногих, а нужно, чтобы подобные книги были в руках у всех. Вот тогда и не будут в нас стрелять. Это и должно составлять нашу главную заботу. Пусть это понимают и Шруков, и Тагир Каранашев, и Лю, сынок Астемира... А то вот твой Тагир докладывает мне, в каком порядке он предполагает пустить процессию: сначала грузовые машины с хором певцов и с флагами, потом трактор с тягачом, а в хвосте подводы и арбы. Но разве в этом суть? Тебе и самому, видимо, смешно. Смеешься. Конечно, смешно. Об этом ли надо думать, о таком ли порядке? Тагир говорит: «Будет красиво, все пройдут под аркой; главное, не нарушить порядок, а то тут много разных жалобщиков и клеветников». Нет, товарищи, думайте о другом порядке, о порядке чувств у людей, о порядке в их головах и душах, о порядке в их домах, а не только о порядке демонстрации! Подумай, Инал, что пережил и что переживает твой народ — разве легко человеку вживаться в социализм? Вот Казгирей... все он, наш дорогой, незабвенный Матханов... он все это понимал и прежде всего думал об этом... Пойдем-ка, Инал, посмотрим еще разок на его могилу, завтра на демонстрации будет уже не до этого.
