– Какой же ты сложный человек, Миша, – сказала Нина со всей иронией, на которую в тот момент оказалась способной. – Меня, похоже, любишь, защиту предлагаешь, однако готов на меня доносить. Их ненавидишь и презираешь, однако служишь им... Ну и что же? – спросила она, переведя дыхание. – Служишь все за те же колеса? Или вошел во вкус?

– Кому я сейчас нужен... – улыбнулся Миша в ответ глумливо и невесело. – Контора сейчас бабло пилит, у них там своя свара идет за место поближе к солнцу. А «солнце» само из конторских. Им не до стукачат, вроде меня. Выбросили, как старый тапок...

– Хочешь, чтобы я тебя пожалела? – спросила Нина. – Или добавила тебе информации о Сорочине, которую ты бы мог выгодно продать?

– Им и на сорочиных теперь плевать, если те ни на власть, ни на бабки не претендуют. Он для них теперь просто whistleblower – это в Штатах и Англии для таких, как твой Сорочин, придуман термин – в вольном переводе «свистун» – от британского полисмена, который свистит, когда видит преступление. Whistleblower – это бывший или действующий сотрудник спецслужб, который решил предать гласности преступные факты деятельности своей конторы, – вдохновенно просвещал Нину Миша. – А твой... твоя сволочь голая и секретодержателем не является, все секреты и без него повылазили. Они теперь весь мир держат за газовые яйца. Им наплевать, что мир о них думает. – Миша встал с места и, облокотившись на стол, принял позу оратора. – У них там теперь су-ве-ренная демократия... А разница между суверенной и просто демократией такая же, как между просто стулом и электрическим стулом! Охолуевшая нация!..

«Мудак, – подумала Нина. Сейчас тон и поза Миши раздражали, а не вызывали сочувствие. – Старайся, производи впечатление... Ты и о борще будешь говорить с такой же важностью!»

– И народ русский весь по-прежнему лежит под конторой, теперь уже по собственной воле, а не от страха. Да еще и подмахивает ей устами своей интеллигенции, как старая проститутка постоянному клиенту, профессионально постанывая от удовольствия. – Миша показал, как это происходит, в лицах. Правда, стоны в его интерпретации больше походили на предсмертные, чем на оргазмические. – Коленопреклоненный раб и бредит при этом о мировом господстве. Стадо. А стадо, как известно, легко преобразуется в стаю. Нация, состоящая из рабов, это как пуля из дерьма... – Миша говорил все с большим вдохновением, глаза его вращались в орбитах, с риском вот-вот выскочить. – А страна... вся страна – сплошной эстрадный конкурс всего на свете, по пошлости исполнения и по никчемности содержания...

– И такие, как ты, в качестве конферансье, – перебила Нина его страстный и самозабвенный монолог.

– А я... что я... конечно, оправдывающийся всегда смешон и жалок. Особенно если он пытается быть гордым... И особенно перед женщиной, к ногам которой готов бросить все... – Миша, казалось, достиг апогея чувств.

Он в бессилии рухнул на стул. Стул заскрипел и издал неприличный звук.

– Это не я, – испуганно мяукнул Миша и вскочил. Монолог был испорчен.

Это было забавно. Но Нине было не до смеха:

– Ты не смешон, ты просто жалок. Есть в ветеринарии понятие – кобель по сучьему типу. Это про тебя.

Она говорила с трудом, язык не подчинялся. Все плыло пред глазами. В попытке отфокусировать взор она тряхнула головой и увидела перед собой потное, возбужденное лицо Миши с открывающимся и закрывающимся ртом, как у резиновой маски, натянутой на руку злого клоуна.

– Тебе всегда хотелось сделать что-то героическое и при этом не пострадать. Вечная мечта труса.

Она отлепилась от стены, к которой прислонялась, чтобы удержать равновесие, и на ощупь двинулась к двери.

– Куда ты? Ночь на улице... – попытался задержать ее Миша.

Но она молча стряхнула с себя его руки и вышла вон.

Во французской кухне есть такое блюдо – l’ortolan, слывущее верхом гурманства. От начала до конца (от выбора продукта, его приготовления и до способа поедания) это действо, это извращенное пиршество желудка представляет собой нечто варварски-порочное. Что, видимо, и придает блюду особую прелесть в глазах поедающего.

Как-то я напал на передачу, посвященную нюансам этого обряда.

Веселого птаху-самца (l’ortolan переводится с французского как «садовая овсянка») с изумительным окрасом и заливистым голосом показали на природе, беспечно поющим и целующимся с партнершей в садовых зарослях. Потом – в клетке, светлой и просторной, где он продолжал петь на радость поймавшим его будущим пожирателям. Затем клетку поменяли на маленькую и темную. И принялись откармливать невинную птичку, как уток и гусей для приготовления фуа-гра. То есть запихивать еду в клюв, пока садовая овсянка не заплывет жиром и не начнет умирать от разбухания печени, которая станет непомерно большой. Важно подстеречь момент и не дать бедной птичке умереть от обжорства, умереть жертва должна от удушья, вызванного сжатием нежной шейки двумя пальцами руки. Желательно во время пения, чтобы она пребывала в хорошем настроении? – это улучшает вкус плоти. Из тех же соображений душить хорошо бы не до конца, а только до потери сознания. Потом птицу ощипывают пинцетом, целиком, не оторвав голову, укладывают в форму, и, посыпав специями и солью, ставят в горячую духовку. Время готовки – минут двадцать.

Самое интересное – поедание. Для этого выдается огромная белая салфетка. Но не для того, чтобы вытирать ею руки или положить ее на колени. Салфеткой следует накрыть голову, чтобы пожирать птичку в интимной обстановке, сохранив максимум аромата и никого не смущая неэстетичным зрелищем.

В кулинарной передаче хозяйка заведения согласилась не прятаться, а показать всем, КАК едят птичку.

Ее положено взять руками, повернуть гузкой ко рту, поместить туда откормленную попку и, помогая языком, начать высасывать сок, перемешанный с растаявшим мясом и жиром.

Тетка с черными сальными волосами держала птичку пальцами-сосисками и пришлепывала верхней губой с усиками. Она сосала птичкину жопку с энтузиазмом, причмокивая и постанывая от удовольствия, прикрывая в экстазе блестящие глазки. Следить за этим непотребным спектаклем – все равно, что подглядывать за извращенцем, занимающимся скотоложеством. Но и оторваться невозможно.

Высосав все, тетка приступила к пожиранию более плотной субстанции, а именно нежных косточек. Для этого она взяла птичку за голову и заглотила обжаренный каркасик. В руках оставался крошечный птичий череп с полуоткрытыми запечеными глазками. Содержимое полагалось жевать тщательно, запивая красным вином.

Пришла очередь головы. Как из попки, из головы через дырочку тетка высосала сперва жидкие и полужидкие составляющие, а потом с хрустом разгрызла черепушку. И это было самым-пресамым гурманским заключительным аккордом.

Как по мне – слишком сильное впечатление. Образ пожираемой птички отпечатался в моем мозгу как клеймо. Я дня три не мог есть, только пил, причем воду. Почти на год стал вегетарианцем. Пока натура не взяла свое.

Как говорили в дни моей молодости: «Шли годы, смеркалось». Да чего уж там, смерклось.

Клеймо горело огнем.

Я с необычайной ясностью понял, что эта птичка – я сам.

Это меня жрали, это моя задница и голова хрустели на зубах мерзкой пожирательницы птиц.

Даже засомневался, видел ту передачу кто-нибудь еще? Или это был сигнал мне, персонально? Демонстрация моего ничтожества.

Мне показали, как можно меня поиметь.

Я не в силах был определить, символом чего была жуткая усатая тетка – бывшей родины? Просто жизни? Чувства, от которого я бежал все эти годы и которое застало меня врасплох.

Чувство называлось «любовь». Мне и мысленно трудно было произнести это слово.

Но сейчас необходимо разобраться, что же произошло. Для этого надо все и всех назвать своими именами. В том числе Нину. Нюшу. Так звал ее Дмитрий.