(таких же, как и у Шекспира — сочинять с лету, с голоса, но Уилл-то — под менто-коррекцией, это все объясняет. Смотрителю по крайней мере. А Елизавета — сама)…

до абсолютно несовременного прочтения своих (и Уилла) текстов — прочтения современного скорее Смотрителю, а не графу Монферье.

Гений, не проявившийся в Истории, как персона, как личность?.. Тоже — вариант и тоже — не менее фантастический, нежели крамольная мысль об иновременном происхождении Елизаветы.

— А этот Колтрейн… он что, все время дома сидит? — спросил Смотритель.

— Не все, — почему-то обиделся за старика Тимоши. — Я, когда к вам возвращался… ну, после того, как свалился в яму… я его встретил. Он старый-то старый, но ходит, как молодой. К реке шел. Я — за ним. А он к Темзе спустился, прямо к воде, и стал кидать в реку такие… как колесики, только они плавали… а он смотрел, как они плывут, и записывал что-то.

— Как смотрел? — заинтересовался Смотритель, но вопрос задал неточно.

Получилось: как смотрел, то есть — прямо, пристально, прикрывшись от солнца ладошкой… Но Тимоти понял правильно.

— В трубку он смотрел. В медную.

То есть в подзорную трубу. Не слишком распространенный в это время прибор. А смотрел, выходит, чтобы по намеченным на берегу ориентирам и времени, за которое вертушка проплывает расстояние между ними, замерить скорость течений в Темзе. И составить карту течений. Очень несложный опыт. И, судя по всему, рутинный для Колтрейна. Один экспериментальный день в цепочке многих?.. Что-то измеряет, сопоставляет, анализирует?.. Не залезал Смотритель в науку сего века при подготовке проекта, а то, кто знает, может, и отыскал бы некоего естествоиспытателя Колтрейна, вложившего свой кирпичик в здание науки… какой, кстати?., гидравлики, не исключено…

Ну да бог бы с ним, с гениальным гидравликом Колтрейном! Что с гениальной Елизаветой делать станем? Графов искать?.. Как верно заметил умный Тимоти, «их там куча целая».

— Как ты узнал, что старик был воспитателем в чьем-то богатом доме? — все же полюбопытствовал Смотритель.

И получил прогнозируемый ответ:

— Есть там один… сын экономки…

Не беда, что уровень получения информации невысок (имеется в виду ее источник): именно на таком уровне она оказывается наиболее сконцентрированной.

— Подружились?

— Еще чего!..

Тимоти внимательно осмотрел свой правый кулачок, и Смотритель понял, что информация из сына экономки буквально выбивалась.

Тоже метод.

— Он поможет узнать, кто такая Елизавета?

— А куда он денется? — Тимоти оторвал взгляд от собственного кулака и поднял его на Смотрителя: бесконечная уверенность была в этом взгляде.

Утром Смотритель визит Уилла и Елизаветы отменил, наказав, чтоб отдохнули. А если не терпится посочинять, то пусть сами попробуют. Без дополнительной стимуляции «спящих зон мозга», как он это впаривал Уиллу. Или пусть в сонетах попрактикуются. На пару. Пора. И, в принципе, любопытно, что из этой «самостоятельной работы» может выйти.

Правда, все подобные (известные) случаи в Истории…

(точнее все же — в истории Службы Времени)…

происходили только после долгого менто-воздействия, а Смотритель работает с Уиллом — раз-два и обчелся. Но тренировка — мать таланта. Кто это сказал? Никто этого не говорил. Говорили другое: про опыт, который сын ошибок трудных. В данном случае никакие ошибки, тем более трудные, не страшны. А опыт может иметь место.

А ему, Смотрителю, самое время было спешить в трактир «Пчела и улей» — на встречу с «кембриджской четверкой». Хотя почему «кембриджской»? Она и «лондонская», и «бельвуарская», и еще какая-то. Вот хотя бы и «пчелоульинская» — по имени сегодняшнего места старта. Старта Игры.

Они придут на встречу, уже что-то прослышав про суету или, точнее, всего лишь мельтешню пока, зародившуюся в околотеатральных кругах. Они придут с естественным вопросом, замешенном на легкой обиде: почему что-то происходит без них? Смотритель найдет убедительный дипломатичный ответ…

(тем более что сам он засветился только в театре — с Бербеджем и Шекспиром, а про письма мэтрам от некоего анонимного доброжелателя даже и не слыхал ничего)…

а не дипломатичный таков: вы, ребята, на первых порах будете вступать в Игру только по моему свистку, а кто еще, кроме вас, в Нее играет или еще станет играть, — вам знать не полагается. Потом, когда вы оцените Ее, втянетесь, начнете получать удовольствие, у вас появится куда большая свобода — свобода маневра, свобода выбора целей, свобода определения партнеров. Не исключено, я уйду в тень. Или вовсе уйду. А пока — я здесь начальник. Sic!

Он чуть опоздал — намеренно, впрочем. Все четверо уже сидели в отдельной комнате (для VIPов, сказали бы современники Смотрителя), уже разминались темным хмельным и, как и ожидал граф…

(с этого момента на сцене — только граф Монферье, Смотритель отдыхает)…

встретили его возгласами:

— Наконец-то! — это Бэкон сварливо.

— Слыхали про письма? — Это Саутгемптон заинтересованно.

— Как объяснить, Франсуа, ваш диалог со стариной Джеймсом? — Это Эссекс вроде бы незаинтересованно.

— Эй, кто-нибудь, большой бокал графу Монферье! — это Рэтленд радушно в трактирное пространство.

— Спасибо, — ответил граф Рэтленду. — Прошу прощения, дела задержали. — Это Бэкону. — Ничего не слыхал. Какие письма? Кому от кого? — это Саутгемптону. А Эссексу подробнее: — Что вам непонятно в моем диалоге со стариной Джеймсом, Роберт? И почему такое внимание к пустячной и, в общем-то случайной встрече? — И не утерпел, спросил ехидно: — Кто первый отвечает, господа?

Первым пошел Эссекс и сразу — с козырей:

— Вы начали Игру, Франсуа. Начали, не поставив нас в известность. Как это понимать? Мы же договорились посмотреть некие тексты — сначала, и только после этого решить: начинаем Игру или нет. А вы уже и Шекспира в нее ввели!.. Вы нарушили договоренность, это не по-джентельменски…

— А вы меня вызовите на дуэль, — усмехнулся граф Монферье. — На шпагах, например. Или кто кого перепьет — смертный исход тоже реален… А если серьезно, Роберт, то я не начинал никакой Игры. Я просто поделился с Бербеджем неким знанием. Как и с вами, впрочем, — там, в Кембридже. Но и в Кембридже и в «Театре» я сказал лишь крошечную толику того, что знаю, или того, что предполагаю узнать. В Кембридже — потому что все говорить пока рано, вы просто не готовы воспринять все. И это упрек не вашему уму, а вашему, как ни грустно, снобизму, я уже упоминал сие славное качество. Увы, наше сословие действительно весьма грешит им. Что же до «Театра» — так там я и не собираюсь раскрывать никаких подробностей, и вас от этого закляну, если вы присоединитесь к Игре… А теперь — об Игре. Вот перед вами три акта пьесы, которая называется «Укрощение строптивой», каждому — по экземпляру. Еще будет два акта. Вы их получите через день-два. Но и по трем, я уверен, вы поймете, что в английский театр пришел неожиданный и яркий талант. Или ожидаемый, не уверен в определении. Прочитайте. Соберитесь снова. Хотите — со мной, хотите — без меня. И решите — стоит прочитанное вами Большой Игры или не стоит. Я настаиваю: именно Большой. Длинной. Такой, чтобы после нас… мы все смертны, господа, к несчастью… мир уже не играл в нее, а жил ею и принимал Игру за Великую Реальность… Нет, не так, «принимал» — не точное слово! Просто — жил, потому что время несомненно превратит Игру в Реальность, таковы его железные законы. А начнет превращать сразу после ухода со сцены тех, кто начал играть. Кто придумывал правила Игры, кто определял ее участников, кто сочинял для них мотивы поведения. Иначе — свидетелей. Живых. То есть нас, господа.

Он аккуратно, стараясь не намочить в пролитом на стол пиве, разложил свернутые в трубки рукописи перед каждым из собеседников. И каждый поступил до уныния одинаково глупо: взял трубочку и заглянул в нее одним глазом. Будто хотел увидеть: что это там за талант такой неожиданный спрятался, не машет ли приветственно ручкой смотрящему?.. Никто ничем не махал.