(хотя на слово «Гениально!» оглянулся коротко, зыркнул довольным глазом)…

но в первую очередь гениальность действия, когда пьеса рождалась на лету, искрясь и разбрасывая пышные фейерверки. И ведь текст-то, текст — он был куда ближе канону, нежели вчерашний, а у Елизаветы — так и вовсе идентичный. Ну почти идентичный. Это-то как объяснить?

Да ничего пока объяснить не получалось…

— Расскажите о себе, Елизавета, — вежливо попросил Смотритель, пользуясь временной отвлеченностью Уилла. Спохватился: — Может быть, вина? У меня — французское, из Бордо.

— Благодарю вас, я не пью хмельных напитков, — мягко и извиняюще улыбнулась Елизавета. — Воспитатель не позволяет. Да я и сама, если честно, пробовала тайком — не понравилось.

— Вкус? — спросил Смотритель.

— Послевкусие, — опять улыбнулась Елизавета. — Я имею в виду состояние после выпитого. Мне не нравится терять конроль за своими мыслями и поступками.

— Хорошее качество, — одобрил Смотритель, а граф Монферье добавил: — Хотя и жаль, жаль, вино и вправду славное… — Спросил: — Где вы учились?

— Дома, — ответила Елизавета. — У отца — очень большая библиотека, я рано научилась читать и писать. Да и отец много времени посвящал моему образованию. Иногда — в ущерб своим занятиям наукой.

— Уилл сказал: вы — воспитанница мэтра Колтрейна. А чем славен ваш отец?

— Трудами, ваша светлость, трудами на благо страны и королевы. Как все подданные Ее Величества.

— Ушла от ответа. Причем так явно, что настаивать на выяснении личности родителя пока не стоит. Пока.

— А что мэтр Колтрейн? Чем он занимается для блага Ее Величества?

— Он изучает взаимосвязь духовного и материального в природе.

— Я мог читать его труды?

— Вряд ли, ваша светлость. Он не любит публичности. Его работы известны лишь узкому кругу коллег.

— Коллеги умерли, а публичность так и не пришла к мэтру, поскольку имя его не знал не только граф Монферье…

(ему-то простительно)…

но и Смотритель, который, как ему казалось, знал о шестнадцатом и семнадцатом веках все, что достойно знания потомков. Имена достойных по крайней мере. Имя Колтрейна, выходит, не достойно, не дожило оно до грядущих веков.

Да бог с ними, с его трудами, подумал Смотритель. Вот сидит на кресле напротив главный труд мэтра, сидит, мягко улыбается…

(совсем не строптиво, никакого пока сравнения с Катариной. Не выдал ли Уилл желаемое за действительное?)…

говорит умно.

И вот вам крамольная мыслишка, не ко времени забредшая в голову Смотрителя: а не лучший ли она Потрясающий Копьем, нежели братец Уилл?

Но крамольные мысли стираются мгновенно и безжалостно.

— Вы знаете языки? — продолжил светский допрос Смотритель.

— Французский, итальянский, латынь, хуже — древнегреческий. Но на всех — читаю.

— И много прочли?

— Хотелось бы больше. А вы, граф?

Допрос становится обоюдным. Pourquoi бы и не pas?

— Тот же набор.

Граф не соврал. Смотритель позволил себе отдать ему этот языковой комплект, вполне пригодный для французского образованного дворянина конца шестнадцатого столетия, оставив себе все остальное. Остального было куда больше.

— Боюсь показаться бестактным…

Перебила:

— Не бойтесь.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

А Уиллу двадцать девять. И он женат, и у него — двое детишек-близнецов. Интересно, знает ли она о том?

— И как вы представляете себе свое будущее?

— Его представляет мой отец. — На сей раз улыбки показалось мало — засмеялась.

У нее и смех оказался, как голос — детским: звонким, легким, радостным. Рождественские колокольчики. Jingle bells, jingle bells…

— Вы такая послушная дочь?

— Разве в Англии женщина может сама выбирать себе будущее, граф? Разве это не право родителей? Сначала — выбор образования, потом — мужа, а потом… Потом уже и нет ничего.

— Вас не вдохновляет перспектива быть женой, матерью, хозяйкой дома?

— Вдохновляет? Вряд ли, ваша светлость, такой термин уместен здесь. Я принимаю эту перспективу безропотно, потому что иной просто нет.

Смотритель посмотрел на Шекспира. Тот все еще сражался с письменными принадлежностями и, кажется, мало-помалу одерживал верх.

— Я не согласен с вами, Елизавета. Есть перспективы. На пример, уехать на Запад, в Новый Свет.

— И что там? Стать женой, матерью, хозяйкой дома, но только в куда более трудных условиях?.. Не обольщайтесь, граф, а оглянитесь вокруг. Где женщины, которые были бы сами по себе, а не продолжением или тенью супруга? Разве Ее Величество Елизавета… Увы, у меня нет ее изначальных достоинств, дарованных от рождения, только лишь высоким положением. Род моих предков не сравнится с родами Тюдоров или Стюартов…

— Значит, жена и мать… Вам нравится Уилл?

Она вновь зазвенела колокольчиками.

— Он нравится мне. Но, боюсь, он не понравится моему воспитателю — в первую очередь, и моему отцу — во вторую, поскольку отец слишком занят своими делами, чтобы подменять воспитателя, которому он полностью меня доверил.

— А матери понравится?

— Моя матушка скончалась, когда мне было шесть лет. Меня воспитывал, как я сказала, мэтр Колтрейн и кормилица — тоже Елизавета.

— Простите.

— Не за что просить прощения. Что было, то было. И прошло.

— Так как насчет Уилла?

— Он симпатичен мне. Он умен, хотя и необразован, но очень легко схватывает знания. С ним просто и весело.

— Ваши отец и воспитатель знают о вашей… — поискал слово, — дружбе?

— Быть может, догадываются. Отец доверяет воспитателю, а тот — мне.

— А что вас держит рядом с Уиллом?

— Сейчас — вы, ваша светлость.

Ответ не задержался ни на мгновенье.

Смотритель и граф (одновременно) обалдели. А Смотритель еще и испугался. Самую малость. Такие признания не входили в роль, которую он поручил графу.

Поэтому граф улыбнулся усталой улыбкой человека, прожившего долгую и полную переживаний и трудностей жизнь (это в двадцать-то пять лет!):

— Я вряд ли могу быть вам интересен, милая Елизавета. Меня ждет невеста во Франции.

Шекспир уже поглядывал на них, уже шел к финалу его творческий процесс восстановления сказанного в письменном виде — иначе не назовешь. Пора было завершать обоюдный допрос. Или исповедание — уж кому как нравится.

И Елизавета поняла это.

— Вы не услышали меня, граф, или ваш жизненный опыт не подсказал вам истинной сути моей фразы. Я повторяю: меня интересуете вы, как человек, который каким-то непостижимым для обычного ума образом сумел превратить веселого, порядочного, доброго, отзывчивого, умного по природе — все так, но еще и малообразованного, не очень молодого и не слишком успешного в жизни актера — в определенно талантливого драматурга.

— При чем здесь я?

— Уилл говорил мне о вашем странном даре.

— Но он, полагаю, говорил и о том, что дар этот непостоянен, а действует, лишь пока мы с Уиллом можем держать связь…

— Какую связь, граф?

— Ну-у, духовную. Ментальную.

— Для моего интереса этого достаточно…

Елизавета встала, заставив подняться и Смотрителя. Они стояли друг против друга, и эффект просвечивания стал (жутко ощутил Смотритель) болезненным: заломило виски.

— Я закончил! — радостно заорал Уилл. — Прочесть?

— Ты что-нибудь изменил в тексте? — поинтересовалась Елизавета.

Отвернулась от Смотрителя, глянув на Уилла, и боль ушла. Мистика. Или Смотритель устал и поддается самовнушению, поскольку хочет почему-то поддаться. Хотя и это тоже — мистика. Круг замкнулся.

— Ни слова, — заверил Уилл. — Как мы говорили, так все и записал. Точь-в-точь.

— Вот и ладно, — сказал Смотритель, — на сегодня достаточно.

Он хотел как можно скорее остаться один. Почему так? А черт его знает — почему! Хотел — и все тут.

— Когда встречаемся? — спросил Шекспир. Вспомнил вчерашнее: — У меня будет завтра?

— Не знаю, — ответил Смотритель. — Мне нужно поехать в Кембридж и увидеться с Рэтлендом и его компанией. Есть одно любопытное для всех нас дело. Там же, кстати, будет и Бэкон, он отбыл туда сегодня с утра. Кембридж не рядом, ты знаешь, так что дорога и пребывание там займут весь следую щийдень, а то и два. Надеюсь завтра к вечеру быть в Лондоне. Я сообщу тебе, когда возвращусь… Только не вздумай тут пьянствовать без меня почем зря.