— Как будто всё вероятно, — согласился Овчаренко. — Но, конечно, и это может быть ерунда.

Капитан тоже согласился:

— Вполне возможно. И также вполне возможно, что истина лежит в чем-то третьем, что ни одному из нас не приходит в голову.

Оба они помолчали. Капитан пускал клубы дыма, а Овчаренко сидел, полузакрыв глаза. Потом Овчаренко улыбнулся.

— Мы можем сделать только один совершенно бесспорный вывод, — сказал он. — Количество данных, имеющихся у нас, недостаточно для бесспорного вывода. С этим согласен?

— С этим согласен.

— Значит, надо сейчас же радировать в Мурманск, и пусть они там разбираются.

Капитан сел к столу и обмакнул в чернильницу перо.

— Да, да, ты пиши, — продолжал Овчаренко> — а потом мы обсудим ещё один вопрос.

Скрипело перо, из рубки чуть слышно доносились размеренные шаги Бабина. Овчаренко сидел, полузакрыв глаза и откинувшись на спинку кресла. Кончив, капитан отложил перо и прочел текст радиограммы. В радиограмме коротко сообщалось, что два матроса, такой-то и такой-то, бежали с тральщика на шлюпке. Просим произвести расследование и сообщить результаты.

— В конце концов, — сказал капитан, — это единственно бесспорное, что нам известно. Остальное — догадки, на которые в Мурманске люди так же способны, как и мы.

— Да-а, — не очень уверенно протянул Овчаренко. — Пожалуй, это единственный существенный, бесспорный и точный факт.

Оба подписали радиограмму, и капитан отнес её радисту. Пока он ходил, мы не пошевельнулись. Овчаренко попрежнему размышлял, полузакрыв глаза, а я сидел тихо, боясь, что, вспомнив обо мне, меня отошлют. Капитан вошел, держа в руках пачку бумажек.

— Сводки, — сказал он, — видно, серьезный штормяга. Он идет с норд-оста. Новая Земля определяет силу в двенадцать баллов. Надо думать, мы встретим его часов в десять или в одиннадцать. Пока что, я полагаю, можно поспать. Как ты считаешь, помполит?

— Знаешь, — сказал Овчаренко, — мне всё-таки кажется, что берег берегом, а нам бы, может быть, следовало принять какие-то меры. А?

— То есть какие меры? Идти в погоню?

— Ты же говоришь, что это невозможно. Но, может быть, они действительно что-то знали насчет шторма.

Снова попыхивала капитанская трубка и клубы дыма медленно растворялись в воздухе.

— Как тебе сказать, Овчаренко, — заговорил наконец капитан. — Плохо мне что-то верится в это. Что могут они знать о штормах и опасностях для судна такого, чего бы не знали ни капитан, ни старший механик? По-моему, немного ты увлекаешься морскими тайнами, Платон Никифорович. В жизни всегда всё оказывается значительно проще. Что же ты предлагаешь? Какие меры мы можем принять? Судно готово к шторму. Промысел был хорош, рыбы много. Судно хорошо нагружено. Это ещё повышает его устойчивость. В этом смысле мы ничего больше сделать не можем. Остается берег. Обсудим. Поблизости удобной стоянки нет. Значит, надо идти миль, скажем, восемьдесят или сто. Может быть, мы успеем дойти до шторма, а может быть — нет. Если не успеем, — плохо. Не люблю быть в шторм около берега. Мало ли что. Вдруг, скажем, машина сдаст. А если успеем, что мы скажем начальнику флота? Что, испугавшись того, что у нас два матроса сбежали, мы прервали промысел и, вместо того, чтобы, перестояв шторм, сразу же спускать трал, сбежали в порт, угробив минимум двое суток и чорт знает сколько угля. Как ты думаешь, Овчаренко?

Помполит встал.

— Ладно, директор, — сказал он, — пожалуй, ты прав. В этих делах ты разбираешься лучше. Ложись, спи. В шторм, наверное, чужие вахты выстаивать будешь.

Мы с Овчаренко вышли на палубу. Туман был уже не так густ. Сквозь белизну, над самой водой, просвечивало красное, тусклое солнце. Вода за бортом была тихая, масленая. Около трапа Овчаренко остановился. Он внимательно посмотрел на меня и сказал очень медленно, как бы подыскивая слова:

— Слушайте, Слюсарев. Не стоит создавать поводов для паники на судне. Давайте условимся так: вы узнаёте вместе со всеми о бегстве Мацейса и Шкебина. Я полагаюсь на вас. Судя по тому, как вы долго молчали о ваших похождениях на берегу, вы умеете, когда нужно, молчать.

Я покраснел и кивнул головой. После этой фразы Овчаренко действительно мог вполне рассчитывать на мое молчание. Быстро сбежав по трапу, он пошел к себе. Я спустился вслед за ним. Тихо и монотонно шумела вода за кормой. Я долго стоял, опершись о борт. Гладкое море дышало спокойно и ровно. Тихо было на тральщике и ещё тише было на море. Казалось невероятным, что может быть буря и волны, что могут быть убийства и преступления. Даже машина стучала ровно и умиротворенно. Наверху в тумане показалась огромная птица. Она летела медленно, широко раскинув крылья. Она казалась тенью, неясным, расплывчатым призраком. Взмах за взмахом она обгоняла судно и, казалось, не замечала его. Казалось, таким, как она, природным жителям молчаливого океана нет дела до мачт, до труб, до людей.

Два матроса вышли из столовой. Они огляделись и задержались взглядом на птице.

— Поморник, — сказал один из них. — Чует, подлец, штормягу. — Они следили глазами за ним. Поморник, так же не торопясь, обогнал судно. Он уже летел впереди нас и сливался с туманом.

— Сгоняем ещё партию? — сказал второй матрос, лениво потягиваясь.

Матросы ушли в столовую. Я ещё постоял на палубе. Удивительная тишина и покой были в воздухе и на воде. Поморник скрылся. Я посмотрел на гладкую воду, на туман, зевнул и пошел в кубрик спать.

Радиограмма с 89-го о бегстве Мацейса и Шкебина была принята портовой станцией двадцать четвертого апреля в 0 часов 40 минут. Радист присоединил её к пачке ранее принятых радиограмм и в 0 часов 50 минут, когда позвонил начальник флота Марченко, принес и положил ему на стол всю пачку. Марченко, молодой человек, месяца три назад выдвинутый из капитанов, собирался уже идти домой. Он стоял за столом в пальто и в шапке.

— Ну что, маркони, — приветствовал он радиста, — много напринимал?

Он всегда перед уходом просматривал последние сообщения.

— Ерунда, — сказал маркони. — Сводок нет. Суда прекратили промысел. Ждут шторма.

Марченко перебирал бланки. Радист пожелал ему спокойной ночи и вышел. Бланки мелькали в руках Марченко. Ничего существенного не было. Суда указывали местонахождение, запрашивали прогноз длительности шторма. Радиограмма о бегстве двух матросов с 89-го тоже сначала не привлекла внимания. Уже просмотрев всю пачку, Марченко нахмурился, снова её разыскал и прочел очень внимательно. Странная история! Он потер переносицу, как делал всегда в затруднительных случаях, и всё-таки ничего не понял. На его памяти ничего подобного в траловом флоте не происходило. «За границу», — подумал он. Но нет, граница была далеко, на шлюпке наверняка не добраться. Мацейс и Шкебин. Он напряг память. О них в начале рейса сообщал Студенцов. Они спьяну забрались на «РТ» и ушли сверх комплекта. Начальник отдела кадров тогда просмотрел их личные дела. Особых грехов за ними не числилось. Ну, пили, так за это в тюрьму не сажают. Бежать нечего. Может, они уже в рейсе натворили чего-нибудь? Но тогда бы сообщил Студенцов.

«Да ну их к дьяволу, — решил Марченко, — ничего тут как будто нет такого опасного. Заявлю завтра в угрозыск — и всё…»

Он потушил свет, вышел из кабинета, потом вернулся и снова зажег свет. Идиотская эта история раздражала его совершенной своей непонятностью. Он постоял, подумал и, сняв телефонную трубку, потребовал Голубничего.

— Голубничий слушает, — заревел в трубке бас.

— Говорит Марченко. Понимаешь, товарищ Голубничий, странный какой-то случай. Два матроса с 89-го, — помнишь, я ещё говорил тебе, — которые спьяну по ошибке на тральщик попали, Мацейс и Шкебин…

— Ну, ну, гром и молния, помню.

— Студенцов сообщает, — они сбежали на шлюпке… Ты меня слушаешь?

— Слушаю, слушаю. Дурацкая какая история. — Пауза была очень длинной. Видимо, Голубничий обдумывал новость.