Так. Стало быть, они уцелели. Стало быть, человеческие косточки на берегу, часы, обломки шлюпочных досок — всё это ложь. Они догадливые ребята: что стоило им, натолкнувшись в ту ночь на труп какого-нибудь рыбака, выброшенный волнами на берег, надеть ему на руку браслет с часами, подбросить, наконец, документы. А если не было под рукой мертвецов — не беда, они ребята сообразительные, они могли кого-нибудь убить.

Я до конца дал газ, мотор ревел, шлюпка дрожала, точно готовая расколоться. Несколько раз волна кидалась мне прямо в лицо, я отмахивался от неё локтем.

Стало быть, они выбрались. Неплохая мысль — уйти на несколько месяцев в тундру, в пустыню до тех пор, пока их перестанут искать. Подложные паспорта и тундра — этого достаточно, чтобы не беспокоиться за свою шкуру. Я подгадил — одна беда. Ничего, они решительные ребята, у них шлюпка, у них мотор, им ещё нечего бояться за свою шкуру. Через полчаса они пересекут озеро, а обойди-ка его вокруг пешим ходом, это, наверное, сутки пути, если не больше! Они могли быть спокойными: погони не будет. Только я опять помешал. Откуда же им было знать, что я пущусь за ними вдогонку — тоже на шлюпке и тоже с мотором?

Я вспомнил хриплый голос Овчаренко, руки его, вцепившиеся в поручни: «Мы выберемся на берег. На животе поползем, зубами будем цепляться, но выберемся. У нас есть дела на берегу». Я выбрался. Я полтора часа захлебывался горькой морской водой, рассек лоб, валялся в горячке, встал, выбрался на берег. И пусть со мной всё повторится с начала, пусть будет еще хуже, — я не дам им уйти.

Тем временем они уходили. Приподнявшись со скамьи, я видел прямо перед собой пенистый след их шлюпки. Как её швыряло! Как нас швыряет, я не замечал. Мне казалось, что расстояние между нами всё увеличивается, а в следующую минуту я был уверен, что мы начинаем их догонять. И то и другое было неверно: мы шли с одинаковой скоростью, нас одинаково била волна, перехлестывала через борта и зарывала носом в воду.

— Бесполезно, — сказала Лиза. — Они всё равно уйдут.

Берег был близко. Уже можно было разглядеть огромные валуны, вокруг которых пенилась волна, и крутой скат, обрывавшийся прямо в воду. Пятью минутами раньше нас они будут там.

Вдруг они резко изменили курс и пошли к берегу под углом. В чем дело? Я понял не сразу. Если они подойдут по прямой, через пять минут мы будем рядом с их шлюпкой. Мы не догоним их, когда они будут карабкаться в гору, но выстрелы догонят. Они сообразили это и изменили курс, пошли на отлогий, поросший кустарниками мысок, видневшийся к югу от нас на расстоянии не больше одной мили. Я же говорил, что они догадливые ребята.

Они были догадливы, но не совсем. Мы шли примерно на равном расстоянии от этого мыска, но они не сообразили одного: волна им теперь навстречу, а нам в левый борт. Они теряли скорость, мы не теряли ничего.

Теперь расстояние между нами уменьшалось. Мы сближались с каждой минутой, вопрос был только в том, успеем ли мы подойти к ним на выстрел, прежде чем они соскочат на берег. Если соскочат, тогда конец: кусты их спрячут. Я опять видел Мацейса. Он сидел на руле всё с тем же оскаленным ртом. Видел второго моего «дружка», его заросшую черной щетиной физиономию, мокрые волосы, налипшие на глаза. Его было не узнать. Я прошел бы мимо него, не обернувшись. А тот, второй, почему тот не захотел последовать примеру своего товарища, почему он не изменил свое лицо? Но я же знал Жорочку! Этот красавчик мог отсиживаться в тундре, чорт знает где, жить под чужой фамилией, но он не мог не быть красавчиком-морячком, с чубом курчавых волос, красиво спущенным на правую бровь, и с досиня выбритыми и припудренными щеками.

— Вам придется сейчас стрелять, — сказал я Лизе. — Бейте в мотор, если у вас пули. Если — дробь, бейте прямо по людям.

Она велела мне развернуться носом на волну (так нас меньше качало) и выстрелила. Мотор их продолжал трещать как ни в чем не бывало, пуля пропала зря. Но они, наверное, неважно почувствовали себя после этого выстрела, потому что стали вилять туда-сюда, метнулись прямо на берег, потом передумали и легли на прежний курс.

Меня охватило удивительное спокойствие. Теперь я знал: им некуда деться.

— Повторим, — сказала Лиза. Этот выстрел был удачней: сразу же Мацейс подскочил и бросил руль.

— Только не трогайте людей, — сказал я. — Раненые, они нам доставят хлопот.

— А я и не в людей, — сказала она, стреляя ещё раз, и стук мотора сразу же оборвался. Третья пуля попала, куда ей полагается. Шлюпка их, потеряв ход, так и затанцевала на воде.

Мы подошли к ним метра на четыре, и я тоже выключил мотор. Они смотрели на нас, а мы на них. Нельзя сказать, чтобы они выглядели очень веселыми.

— Здорово, Жорочка! — крикнул я. — Судьба, говоришь, — индейка, жизнь — копейка, сегодня — ты, а завтра — я?

Он усмехнулся. Лениво развалившись на руле и закинув руки под голову, он с усмешкой смотрел на меня, а шлюпка их так и прыгала с кормы на нос. Он умел играть в хладнокровие, а я — нет. Вся моя ненависть к этим людям вырвалась наружу.

— Может быть, мы расцелуемся на берегу? — сказал он.

— Подлец ты, — сказал я.

— Тише, Женя, тише, — забормотала Лиза. — Какой сейчас может быть разговор с ними?

Шлюпки наши так и плясали. Мы вверх, они вниз, мы набок, и они набок.

— Ваша дамочка, — сказал Мацейс, — продырявила нам оба борта навылет. Вы располагаете пустить нас ко дну или отведете на берег?

— Заткните чем-нибудь пробоину, — сказал я. — Снимайте пояса и вяжите концы.

Я велел Лизе снять ружейный ремень, снял свой пояс, связал и один конец перебросил в соседнюю шлюпку, другой закрепил у себя на корме. Мы пошли к берегу, а они тащились позади нас на буксире.

Все обитатели лагеря, почвовед, больной ботаник и Иван Сергеич, наш лодочник, ждали нас на берегу. Они, конечно, не слышали выстрелов, но видели в бинокль всё, что происходило на озере.

Мацейс и Шкебин сошли первыми. Я отвязал ремни, на которых держалась шлюпка, и потребовал, чтобы они заложили руки за спину. Ремнями я скрутил им руки до локтей.

— Я протестую против такого обращения! — крикнул Мацейс. — Вас будут судить за эти штучки.

— Брось, — вполголоса сказал Шкебин. — Брось, Жора, чего тут? Кончен бал.

С той самой минуты, как мы подошли к их простреленной шлюпке, он рта не разжимал, и это были первые слова, которые я от него услышал.

— И вы ручаетесь за все его сведения, отвечаете за все его поступки?

— Да, ручаюсь и отвечаю.

Мы сидели вчетвером в палатке больного ботаника: Бахмурин — почвовед, ботаник, я и Лиза. Иван Сергеич остался снаружи приглядывать за обоими механиками, которых мы связанными оставили на берегу. Говорили Бахмурин и Лиза, я молчал.

— Но я видел их документы.

— А Слюсарев видел, как они покупали эти документы.

Мне не хотели верить. То, что я рассказал об этих людях, представлялось слишком чудовищным. Лиза выходила из себя, а я молчал. Я понимал, что Бахмурин поступает правильно, что осмотрительность в таких делах необходима. Шутка ли обвинить в политическом преступлении двух людей, самочинно связать их и под ружьем держать связанными на песочке.

— Проще простого, — сказал я, — привести сюда обоих и допросить по всей форме. Если угодно, возьмите бумажку и ведите протокол.

Бахмурин согласился, что так, пожалуй, будет правильней. Он велел Ивану Сергеичу привести их в палатку. Они вошли, и Мацейс сказал:

— Детки желают резвиться. Они играют в прокуроров по особо важным делам. Не будем препятствовать, скажем свое слово в другом месте.

Он хорохорился, но был очень бледен. На Шкебина было противно смотреть, он весь как-то обмяк, складки на его грубом лице стали ещё глубже и резче.